Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

сводится к одинаковым трудностям, невзирая на пол писателя?

О’Брайен: Точно! Тут нет никакой разницы. Вы, как и я, стараетесь из ничего создать нечто, и ваша тревога в связи с этим беспредельна. Описание Флобером его комнаты, где звучит эхо проклятий и горьких рыданий[116], можно отнести к комнате любого писателя. Хотя я сомневаюсь, что мы бы согласились на иной вариант судьбы. Есть что‐то стоическое в том, как мы несем нашу одинокую повинность.

Переписка с Мэри Маккарти

Опубликовано в New Yorker, 28 декабря 1998 – 4 января 1999

141 рю де Ренн

75 006 Париж

11 января 1987 года

Дорогой Филип,

Спасибо за присланную книгу [ «Другая жизнь»] – я начала ее читать с восторгом и воодушевлением, которые нарастали вплоть до глав про Израиль и про «Эль Аль», но выветрились, когда я дошла до Англии в Рождество, и уже не вернулись, сама не понимаю почему. Наверное, у вас скорее найдется какое‐то объяснение. Наверное, не стоило бы высказывать писателю негативное или «квалифицированное» мнение о его книге, но я собираюсь это сделать, потому что мне очень-очень понравилась ваша предыдущая книга, все ее части, и думаю, раз вы послали мне эту книгу, значит, вам будет интересно мое мнение о ней.

Поэтому постараюсь высказать все, что я думаю.

Самым запоминающимся местом для меня стала глава про Хеврон, блестящая во всех отношениях, где проблема Израиля излагается честно и ясно. Когда я ее читала, я мысленно сравнивала ее с воображаемым романом Беллоу. Мне также понравились более ранние сцены, в кабинете стоматолога, раздвоение фигуры Цукермана, а также отдельные эпизоды, живущие как бы своей жизнью, подобно червяку на крючке рыболова. Жаль, что эта идея (если я правильно все поняла) вроде бы исчезла из вашего поля зрения в эпизодах «Глостершир» и «Христианская традиция», которые сами по себе меня утомили. Они показались мне какой‐то патологией – тяжелым случаем антиантисемитизма.

Помню, Филип Рав писал, что неевреи, все без исключения, антисемиты. Если так, то это ужасная проблема для еврейского писателя, который хочет ввести в свои произведения персонажей-неевреев. Может быть, английские эпизоды «Другой жизни» и не оскорбят еврейских читателей, но они раздражают и оскорбляют меня. Я не христианка (я не верю в Бога), но в той мере, в какой я принадлежу и не могу не принадлежать к этому миру (точно так же, как «милый еврейский мальчик» не может не принадлежать к еврейству), я возмущена тем, как вы изображаете христианство. Рождество, то есть идея Вочеловечения Христа, не сводится к ненависти к евреям. Верно, я и сама иногда думала, что все наши рождественские песенки, наверное, звучат оскорбительно для слуха тех, кто не разделяет нашу радость по поводу благодати этого чудесного события. Но, возможно, даже те, кто чужд этой радости, кто находится вне лона Закона, может усвоить общую идею или попытаться это сделать, как я, надеюсь, попыталась бы проникнуться идеей Стены Плача, хотя она мне и противна, окажись я около нее. И я честно признаюсь, что ясли с ангелами и домашним скотом и со звездой мне более приятны, нежели идея Стены Плача; и, как неверующая, я безоговорочно отдаю им предпочтение. Глубоко скрытая во мне христианка, вероятно, с надеждой ждет второго пришествия и обращения в христианскую веру евреев, включая Филипа Рота. И Филипа Рава.

Теперь все эти пляски с обрезанием. С чего такой восторг по поводу превращения ребенка в еврея с помощью ножа? Я не имею ничего против обрезания; мужчины моего поколения все обрезаны – это была обязательная педиатрическая процедура – и поколение моего сына тоже. Должно быть, не без влияния фрейдизма образованных людей убедили в сороковые годы, будто обрезание – это предрассудок (я даже слышала, как его называли грязным еврейским предрассудком), лишающий мужчину всей полноты сексуального удовольствия ради надуманных интересов личной гигиены. И с тех пор стало немодным делать новорожденному мальчику обрезание. Но религия имеет к этому не больше отношения, чем к дискуссиям между сторонниками и противниками грудного вскармливания. И если Натан Цукерман – неверующий еврей, почему он так зациклен на этой проблеме?

Извините, если то, что я пишу, вам неприятно. Но мне странно, что «Другая жизнь» так настойчиво напоминает мне, что я христианка, что бы я сама о себе ни воображала. Последний раз в моей взрослой жизни я чувствовала нечто подобное в Ханое в 1968 году, когда над моей головой летали американские бомбардировщики, а я восставала, мысленно, про себя, против марксистско-буддистской ортодоксии местных лидеров.

Мне жаль, что нам так и не удалось повидаться с Леоном [Бостайном[117]] прошлой осенью. Надеюсь, получится в следующем году. В последний раз я видела его во время рождественских песнопений, как раз перед тем, как мы сюда вернулись.

С Новым годом, искренне,

Мэри

15 Фосетт-стрит

Лондон ЮЗ10

17 января 1987 года

Дорогая Мэри,

Спасибо за столь подробное письмо о моей книге. Конечно, мне хотелось знать ваше мнение – именно поэтому я и послал вам книгу, и я рад, что вы были со мной так откровенны.

Начать с того, что, как я понял, кажется, вас в ней многое захватило, практически всё, кроме последних двух глав. Я не стану вступать с вами в дискуссию о том, почему я не отказался от такой структуры в последних двух главах книги, а напротив подкрепил и усилил ее, потому что, боюсь, это отнимет массу времени и места и, вероятно, прозвучит как лекция, которую я вовсе не намерен кому‐либо читать, тем более вам.

Так уж вышло, что я известен (среди евреев) как олицетворение «тяжелого случая антиантисемитизма», выражаясь вашими же словами, как и сам Цукерман. И мне кажется, все эти проблемы вывалились на вас помимо повествовательного контекста и тематики моей книги.

Позвольте я разберу каждый ваш пункт по отдельности.

1. Заявление Рава, что все неевреи – антисемиты. Это, разумеется, именно то, что слышит Цукерман в Агоре [еврейское поселение на Западном берегу Иордана в Израиле]. И он едва ли соглашается с этим утверждением. А иначе разве он мог бы жениться на Марии Фрешфилд? Но не это главное: оно просто противоречит всему его жизненному опыту. Точка. Ирония, как мне представляется, в том, что, столкнувшись с такой своеобразной риторикой, которую он считает весьма и весьма неубедительной, он затем возвращается в Лондон и с разбегу натыкается на сестру Марии, выслушивает ее гимн [антисемитской] ненависти и ее инсинуации об [антисемитизме] матери Марии. Далее происходит [антисемитский] инцидент в ресторане и разговор с Марией [об антисемитизме англичан], который, увы, заходит явно не туда. Из всего этого вовсе не следует, будто все неевреи – антисемиты. Однако эти события заставляют Цукермана – того самого, кто, мягко говоря, скептически отнесся к манифесту Липпмана [в Агоре], – иметь дело с феноменом, ранее ему неведомым, но вряд ли неведомым миру (уж во всяком случае, в Англии). Я просто хотел, чтобы он изумился, был сбит с толку, получил новые знания. Я хотел, чтобы он почувствовал опасность потерять обожаемую им женщину