Набат - Цаголов Василий Македонович

Между облаками появились серые прогалины. Рассветало. День будет солнечным.

Еще осенью, когда набрели в лесу на муравьиные кучи, он предсказал, что зима будет суровой, но Яша посмеялся над ним. Надо, бы напомнить ему об этом разговоре.

Морозный воздух распороло мощное «Ур-р-а-а!», и деревня ожила. Шквальным огнем встретили их немцы. Застонали рядом. С криком «Урраа!» бежал и Асланбек. Он не стрелял, ему нужно было увидеть цель, чтобы бить наверняка. Прямо перед ним под навесом у пушки копошились немцы. Он, плавно нажал на спусковой крючок: трах-трах…

Рядом с ним оказался Веревкин. Обогнал его, крикнул:

— Не отставай!

Вдруг сержант выронил из рук автомат, зашатался. Вгорячах Асланбек пробежал мимо, запоздало оглянулся, ахнул: Веревкин стоял на коленях, схватившись за живот.

Бегом вернулся к нему, но было уже поздно: сержант лежал на боку, скорчившись, и неподвижными глазами смотрел на Асланбека.

Вскинув руку, Асланбек прикрыл лицо словно от удара и быстро отошел назад, резко повернулся и только собрался бежать, как услышал за спиной голос Веревкина.

— Бек…

Оглянулся. Сержант лежал в том же положении, но водил вокруг себя по снегу рукой, нашел автомат и привстал на колени. К нему бросился Асланбек, зашептал:

— Ну… Вставай…

Асланбек подхватил его под мышки:

— Дорогой сержант…

Губы Веревкина дрогнули, и Асланбек ясно услышал:

— Вперед!

Отпустил его Асланбек, отшатнулся, и сержант отяжелел. Асланбек хотел удержать его одной рукой, не смог, и Веревкин упал лицом вниз.

Чирикнуло над ухом, и Асланбек присел. В этот момент сержант приподнял голову, Асланбеку показалось, что большие голубые глаза смотрели строго, и в них он прочитал укор: «Почему ты не в бою? Вперед!»

— Каруоев, ты что задержался?

Появился рядом запыхавшийся Матюшкин.

— Веревкин… убит.

У Матюшкина отвисла челюсть, но он приказал:

— Отвлеки пулемет на себя. Покосит всех.

Матюшкину надо, чтобы он, Асланбек, перехитрил немцев, вызвал огонь на себя. Ему приказано идти на верную смерть… Врешь, он не погибнет.

Пригнувшись, пробежал несколько шагов, затем упал в снег, пополз.

Стащил с головы шапку, поддев коротким стволом автомата, и отведя от себя, высунул, снова опустил. Отполз, оставил шапку на виду. «Отвлеки. Покосит всех». Горело лицо. Пулемет бил слева. Пригнувшись, Галя волочила за собой санитарную сумку. Упала. Убило?.. Приподнялся, чтобы пробраться к ней, опустился. Нельзя. «Отвлеки». Пополз на стрекот пулемета и, когда почувствовал, что он рядом, бросил гранату.

Пулемет захлебнулся.

Вскочил, дал длинную очередь, перед ним словно из-под земли вырос немец. Асланбек не успел выстрелить. Кто-то опередил его, пулеметчик упал.

Разгоряченный боем, Асланбек бежал вперед.

Выполнив задание, рота вернулась.

«Деревню пока брать не будем! Пока…»

Неприятель молчал весь день. И ночь прошла без выстрелов. Только в небе рокотало до рассвета. А утром из леса неуклюже выползли танки. Матюшкин высунулся, пересчитал: три машины. Издали открыли бесприцельный огонь и, отстрелявшись, повернули назад. Так и не понял Матюшкин, к чему была эта комедия. Постращать, видно, хотели…

Утро выдалось на редкость сухое, морозное, миллиарды тончайших игл вонзались в тело, лицо, руки, жгло — хоть кричи; забравшись под шинель, холод сковал кости, сжал, как панцирем и, чтобы не погибнуть, надо было двигаться, а накопив тепло, уметь на минуту закрыть глаза и вздремнуть, забыться, а потом начинать все сначала… Бегать, танцевать на месте, двигаться…

Асланбек слышал, как рядом поднялся одессит, негромко ругаясь, громыхая замерзшими сапогами, выбрался из траншеи отогреваться. Ему все легко удается: захотел и встал. Надо и ему идти к Яше, самому не подняться — не чувствует ни рук, ни ног, ничего, пальцем не пошевелить.

Позвал, с трудом разомкнув челюсти:

— Яша.

Одессит, видно, не слышал его.

— Ты чего? — отозвался Матюшкин.

— Помоги.

— Горюшко-то мне с вами.

Подхватил Асланбека под мышки:

— Поднимайся, сам, сам… Стоишь? А теперь пройдись, ну.

Снова свело губы, рот, голову не повернуть, что-то вступило в шею.

— Пошел, пошел.

Матюшкин слегка подтолкнул его в спину.

Качнулся, но спасибо — поддержал Матюшкин.

— До чего беспомощный человек… Шагни разок, хоть разок, — ласково упрашивал Матюшкин.

— Не могу, — простонал Асланбек.

И сразу услышал сердитое:

— Баба ты, старая рухлядь.

Вспыхнул Асланбек, загорелся, оттолкнул Матюшкина, а он ничего — тихо засмеялся.

Вылез наверх Асланбек и застал одессита бегающим вокруг дерева, пристроился к нему.

— Веревкин…

Асланбек говорил, тяжело дыша:

— Приснился.

— Опять ты о нем?

— Пошли шагом.

— Не надо, — умоляюще попросил Яша.

— Страшно…

— Бек, а ты знаешь, что сегодня за день? — одессит спрашивал, не ожидая ответа. — Эх, ну и дела…

К ним присоединился Матюшкин.

— Славика не могу забыть, — снова горестно проговорил Асланбек.

— Не береди душу!

Матюшкин едва поспевал за друзьями.

Бежали по утоптанному кругу, пока не стали подкашиваться ноги от усталости.

— Руки сержанта в крови, снег загребали. Искали автомат.

Вздохнул Яша, оглянулся на Асланбека:

— Ты его письмо отправил?

— Нельзя, жена догадается, в крови оно.

— С медом не выпьешь такую горечь.

Умолкли.

Снова побежали.

Первым сдался Яша, уперся спиной в дерево:

— Сегодня я родился. У мамы, конечно. Подумать только, мне стукнуло двадцать два годика. Какой я уже старый! И зубы проел, и глаза проглядел, и уши прослушал, и ноги мои притупели, спасибо, на войне надо ползать на животике… Эх, ни тебе музыки, ни речей.

Асланбек прижался к Яше с одной стороны, с другой — Матюшкин.

— Не знал я, что у тебя праздник. Не отправил бы в горы отару ягнят! Понимаешь, мясо ягненка не надо жевать. Теперь что делать? Зарежу тебе старого барана. Клянусь бородой моего умершего прадеда, если я не устрою тебе пир. Только не обижайся за старого барана.

— Спасибо, Бек. Жареное мясо мне противопоказано. А-а, кацо, ничего, отметим в Берлине, в самом лучшем ресторане!

Перед мысленным взором Асланбека встала мать…

…Высокая, стройная, идет по комнате, вытянув перед собой руки. Нашла диван, села, откинулась назад, позвала сына, Асланбек поспешил к ней, обнял. «Поезжай учиться», — просит мать ласково. «Обязательно, нана». Из другой комнаты появился на цыпочках отец, тихо засмеялся: «И станет он у нас инженером». Отец подмигнул сыну, и они вышли на улицу. Шли рядом. В конце улицы разошлись: отец поднялся по склону к кузне, а он ушел в горы…

Вдали громыхнуло, немцы открыли огонь из тяжелых орудий.

Бойцы не спешили уходить в укрытие, стояли, не меняя позы.

Над головой пролетел снаряд и разорвался в лесу. Потом еще. Ушли в траншею. И тут началось!

Гул стоял непрерывный, и нельзя было высунуть голову, посмотреть, что делается вокруг, куда ложатся снаряды. Потерялось ощущение времени. Казалось, что земля уже не перестанет содрогаться.

Постепенно канонада затихла, Асланбек приподнялся в окопе и ахнул: деревья в лесу покорежило, выворотило, перед окопами землю перепахало. А березка уцелела. Обрадовался деревцу Асланбек.

— Гордая, — присвистнул Яша.

— Красавица, — протянул Матюшкин.

Зарокотало в небе, и все разом задрали кверху головы. Пронеслись самолеты, поливая землю свинцом. Завыли бомбы. Одна… вторая… третья. «Где же наши?» — Асланбек стиснул зубы.

— Танки! — крикнул Яша.

— Чего орешь в ухо? — отозвался Матюшкин.

Немецкие танки на большой скорости неслись вперед, паля на ходу.

Начался день, началась работа…

Ощупью Асланбек нашел противотанковую гранату.

Танк, который он приметил для себя, закружил на месте и замер, его объяло пламенем.