В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941–1943 - Ханс Киллиан

– Для этой цели их разместили слишком далековато. Если ваши люди действительно хотят освоить военно-полевую хирургию, им нужно на линию фронта, в полевые госпитали и дивизионные медпункты, где раненым оказывают первую медицинскую помощь и где разыгрываются драматические события, где делают опасные и решающие срочные операции. В военных госпиталях, расположенных в глубоком тылу, как здесь в Пскове, они видят раненых, которым уже была оказана помощь.

– Конечно, вы абсолютно правы, но представьте хотя бы на секунду, какой шум поднимется в бундесрате, если кого-нибудь из наших врачей ранят или даже убьют!

– Да, но если отправляешься на войну, приходится считаться с некоторой опасностью.

– Я придерживаюсь того же мнения, – кивает он, соглашаясь со мной, его голос звучит теперь немного насмешливо, – но попробуйте объяснить это господам в Берне!

Подробно, вплоть до мельчайших деталей, я делюсь с ним своим опытом в области военно-полевой хирургии. Ничего не придумывая, рассказываю о наших успехах и неудачах, о недостатке оборудования и дефектах техники. Разговор заходит об обморожениях, о перспективах применения сульфаниламидных препаратов при обработке ран. Когда я принимаюсь говорить о многочисленных переломах конечностей, гноящихся ранениях суставов и о трудностях правильной фиксации таких переломов и замечаю, что с ними у нас много проблем, Бирхер прерывает меня. Он осмотрел военные госпитали и теперь высказывает свое мнение:

– Я в ужасе от огромного количества ампутаций в здешнем госпитале. Много открытых переломов голеностопного сустава или гнойных переломов бедра и тазобедренного сустава. Неужели повсюду дела обстоят именно так и современные снаряды столь разрушительны? Неужели заражение тканей настолько опасно, что приходится сразу ампутировать?

– Нет, – отвечаю я, – ни в коем случае. Вы не должны обобщать свои наблюдения. В Пскове лежат в основном тяжелые пациенты, чья жизнь в опасности. Мы пытаемся спасти что можно, с самого начала рассчитывая на пластическую хирургию.

Я сообщаю, что почти по всем этим проблемам были написаны труды.

– Мне надо ознакомиться с ними!

– Я бы вам охотно разрешил, но боюсь, что так сразу это не получится. В конце концов, на мне униформа, а в настоящее время все достижения хирургии считаются военной тайной, вы же знаете. До чего люди дожили, коллега Бирхер, даже в медицине не признают общечеловеческой ценности гуманизма. И что такое война, что это вообще такое – война как явление?

Итак, с моих уст нечаянно слетело слово, повернувшее наш разговор в другую сторону. День подходит к концу, наступает ночь, а мы обсуждаем вопросы, от решения которых зависит судьба. Говорим еле слышно, приглушенными голосами, – вещи, которые нам нужно сказать друг другу, не предназначены для чужих ушей. Для него, швейцарца, гражданина нейтрального государства, опасности нет, но для меня все сказанное может обернуться смертельными последствиями. Бирхер начинает:

– Хватит! Остановитесь, в конце концов! Неужели вы не видите, что сражаетесь за гиблое дело? Куда вас несет? Ваши армии, точно веером, стремятся охватить необъятные просторы русской земли, что противоречит любой разумной стратегии. В результате линии фронта становятся все более протяженными и редкими, фронт слабеет, снабжение затрудняется! К чему все это приведет? Чем закончится?

– А вы думаете, что мы, старшее поколение, пережившее Первую мировую войну, думаем иначе? Что мы не знаем всего этого?

– Как? О чем вы говорите?

Бирхер смотрит на меня с изумлением. Его руки не находят покоя, лицо подрагивает, пальцами он судорожно хватается за подлокотники, когда я все еще спокойно продолжаю:

– В тот час, когда Гитлер приказал своим армиям пересечь русскую границу, мы совершенно ясно осознавали, что «самый великий вождь всех времен и народов» со своими приспешниками, приняв судьбоносное для Германии решение, совершили непоправимую ошибку. Мы все еще вспоминали, как кошмарный сон, войну на два фронта. Мы знали, что это такое, мы пережили это, мы понимали, что это означает. Наверху звучали предостережения, и довольно настойчиво, но, полностью ослепленные манией величия, все побежали вслед за фюрером, преданные девизу: «Фюрер никогда не ошибается!» Раньше поход против красного террора манил нас блеском крестового похода за свободу людей, личности, за свободу народов Европы, которым угрожал красный штурм. Этот поход действительно мог бы стать крестовым, если бы присоединились остальные – Англия, Франция. Слишком поздно – шанс был упущен.

– То, что вы говорите, просто ужасно, это непостижимо. Вы понимаете?

Не сдерживаясь, я горячо продолжаю:

– Мы, ветераны Первой мировой войны, приехали сюда в Россию, прекрасно зная о том, что нас ждет. Мы не тешим себя иллюзиями, хотя едва ли у двоих найдется мужество говорить об этом друг другу. Вы сами только что сказали: «Остановитесь!» Да если бы это было в нашей власти, непременно остановились бы. Начать войну легко, но закончить ее тяжело, невыразимо тяжело, а в данный момент совершенно невозможно. Мы жертвы ситуации, сложившейся против нашей воли, мы пленники этой партии, пленники одного человека. Мы утопаем в море ненависти, которая на протяжении многих лет разжигалась всеми возможными средствами. Как это могло породить мир? Вы написали книгу о болезнях военачальников Первой мировой войны, теперь можете писать продолжение – второй том о болезни «величайшего вождя всех времен».

– А что же вам теперь делать, что вы собираетесь делать?

В его вопросе слышится панический ужас. Он тронут до глубины души, он смотрит в пропасть.

– Теперь, – отвечаю я разочарованно, – уже ничего не сделаешь. Нам, врачам, приехавшим служить на фронт, несмотря на убежденность, что все это плохо кончится, не остается ничего другого, как исполнять свой врачебный долг – помогать и лечить. И дело стоит того, потому что фронт сохранил чистоту. Он еще не замарался. С солдатом все в порядке. Именно он – а не руководство – выстоял в беспощадном зимнем сражении, именно он, стоя при сорокаградусном – пятидесятиградусном морозе в своем окопе, брошенный на произвол судьбы, не допустил развала фронта. Да, Бирхер, в этом только его заслуга, не правительства или военных, потому что вплоть до командира батальона все были лишены полномочий и превратились в простых подчиненных, вечно ожидающих приказов. Никто больше не имел права действовать по своему усмотрению и под свою ответственность. Результат – глубокая озлобленность.

Уже спокойным голосом я добавляю, глядя на Бирхера:

– Теперь вы понимаете, почему я здесь? Ради солдат, я принадлежу им.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});