Черный квадрат. Супрематизм. Мир как беспредметность - Казимир Северинович Малевич

Все же, что кажется для меня разрушающимся, это только вид собравшегося множества, которое, подобно туче или облаку, то творится, то растворяется.

Но, однако, собрание множества породили во мне представление и сохранение представляемости. И боязнь за утерю ее вызывает во мне борьбу со смертью, что и выражается сохранением в себе вне-лика всевозможными средствами.

Возможно, в этом нужно искать смысл стремления к монументу, сохранение знаков отличия друг от друга наций и государства, что возможно достигнуть через накопление веса в форме, выражающей мое «Я». Сознание таковых ограждений, оберегающих целостность «Я», существует во всякой деятельности человека, которая только и занята самосохранением себя своими изобретениями, сохраняет свою целостность ими.

Но, с другой точки зрения, возникает вопрос, что такое целостность сохраняющегося «Я» во множестве, представляющем нацию, государство, общество? По отношению чего оно целостное? Отвечая на этот вопрос, мне, во-первых, кажется, что целостность нации или чего-либо другого состоит из разнообразных, условно весомых скоплений частиц, равно никогда не изменяющихся в равенстве между собой в бесконечно малом или большом; и для того чтобы равенства достигнуть, должна быть выдвинута какая-то условность видимостей скоплений неизмеримых явлений. Так, например, «Земля» – индивидуальная условность как видимость целого единого; подлинность же ее, скажем, «песок» как мировое равенство элементов или равенство, из которого существует условная видимость. Тоже и всякая «нация» условность – подлинность ее будет «люди».

Таким образом, уничтожение нации – уничтожение видимости, уничтожение условности, «люди как единство» остаются в равенстве между собой. Люди в целом мире люди, незыблемы и неразделяемы. Уничтожение Земли – не уничтожает «песчинки» как подлинность мира, уничтожение наций – не уничтожает людей, подлинности человеков.

Следовательно, сохранность каждого «Я» – сохранение не подлинности, а условности и искусственности, так как и каждое «Я» – маленькая или большая видимость, состоящая из равенства множества, составляющего ее.

Возможно отсюда рассматривать и религию даже по признакам самих храмов. Например, византийская архитектура храмов указывает на скопление веса в центре, противопоставляет себя распылению, она в себе замыкается, тогда когда готика исходит из центра, устремляется как бы в мировую подлинность, творится в ней и хочет раствориться. Молитвы молящихся в готическом храме уносятся ввысь или наружу, в византийском храме остаются в себе. Личность во втором случае, хотя и имеет в виду Бога, в котором хочет раствориться, остается замкнутой в себе; в первом случае растворяется тут же. Византийский храм есть монумент замыкающийся, готический раскрывающийся, «Я» молящегося в первом случае не растворяется, во втором растворяется.

Такую же или подобную параллель возможно видеть и в техническом искусстве инженера – растворяющегося, никогда не замыкающегося в предмете своего изобретения, всегда уходящего из одного весомого совершенства в другое. Инженер вечно исходит из вещи, и вещи его не вещи замыкающиеся; он раскладывает, распыляет вес, растворяет себя в нем. Происходит действие исхождения сил из целого в распыленность, причина его растворения впереди как мировая подлинность, куда его уносит, и в вихре исхождения он растворяется [сам] в последующий вид. Если мы примем мир как явление вечных нахождений, то инженерное искусство будет подлиннее, нежели статический монумент. Но если статика, как и похождение движений, условнее явления, то оба будут неправы, тогда останется мир как беспредметность инженера.

Ценности не существует вечной, это доказывает завтрашний день; ценности же, созданные в искусстве, доказуются в завтрашнем дне, утверждая вчерашнее и в будущем. Но если существует исхождение, то вчерашние ценности остаются простой скорлупой, из которой вышла новая форма.

Говоря дальше о весе, я обнаруживаю двойственное положение во всех государственных строях общежития. С одной стороны, государство как система не что иное, как система распределения веса, и, как всякая система, не может размещать в себе вес двойственно. Новая стройность весового распределения изменяет систему. Государство в данной системе, как и религиозная система, ограждает свои системы от их видоизменения; оно стремится всякое силовое исхождение в его монументе уничтожить. Всякая попытка изменить карается тюрьмой и лишением жизни (политическое исхождение). Религия карает пеклом религиозное исхождение.

Для утверждения своей системы в целом изобретается и соответствующее просвещение, освещающее задачу данной системы; затемняя прошлое и будущее, всякое просвещение средство, {увеличивающее всякое исхождение; для него опасно как прошлое, так и будущее.

Каждая политическая, как и всякая другая система, обещает народу известные блага, и каждая из них стремится их установить навсегда как незыблемый монумент. Без блага народ не двинется с места, поэтому предмет как благо всегда на скрижалях вождей.

Но во всякой системе государства существует техника. Это то, что не имеет границ в государственных системах, ее изобретение вне государств, оно свободно. Если бы перекинулось все общежитие в изобретение, оно освободилось бы от всяких границ, вождем которых является наука, и само государство как политическая система потеряло бы свой смысл.

Техник, инженер, изобретатель может служить примером для изобретателей государственных систем своим вечным видоизменением и отрицанием прошлой системы. Подлинность государства в развитии, но не ограничивании; политическое же государство ограничивающее, научное вне границ.

Политическое государство преступно (научное вне его), за преступления оно ответственно, ибо оно закон, – но закон не есть тот закон, который запрещает, а тот закон будет законом, который обеспечивает человека от преступления. Государство подобно машине инженера: если закон инженера не предусмотрел действия всех единиц в системе своей, долженствующей выразиться в машину, и оттого какая-либо из единиц вышла или преступила закон назначенного ей индивидуального действия, то вся вина падает не на единицу, вышедшую из системы, а на инженера, не предусмотревшего закон или путь ее.

Если в государстве человек преступил закон, то, очевидно, государство не предусмотрело всех последствий от установления закона, а оно ответственно перед обществом.

Надо заметить, что всякий издаваемый закон государство издает произвольно, не обдумав в нем изменения хода всех государственных единиц, и потому нетрудно убедиться в том, что каждое изменение закона сейчас же садит на скамью преступников вчера легальных и честных граждан.

Закон творит преступников, которых не было до его опубликования, в этом нельзя усматривать простого неподчинения закону, это не оправдание закона, а его же преступление. И в данном случае закон попадает в смешное положение, уподобляется тому инженеру, наказывающему всю машину в том, что она не движется. Заменив колесо одного закона другим, каждое изменение