Жизнь Ван Гога - Анри Перрюшо

«Как это грустно, и особенно грустно, потому что ты давал мне все это с такой братской любовью и все эти годы ты один меня поддерживал, а я должен теперь говорить тебе эти грустные вещи — впрочем, мне трудно выразить, что я чувствую. Твоя доброта ко мне не пропала втуне, ведь ты был добр и твоя доброта при тебе осталась, и хотя она не дала никаких практических результатов, она тем более осталась при тебе — нет, не могу выразить, что я чувствую».

Теперь, когда Тео женился, а Винсент уверен, что это благотворно скажется на всей жизни брата, он, Винсент, бедный безумец, поверженный Прометей, художник-неудачник, должен отойти в сторону — так диктует ему долг. «Сегодня я чувствую еще сильнее, чем всегда, твою доброту ко мне, только мне трудно выразить, что я чувствую, но, верь мне, она была высшей пробы, и, если ты не видишь ее результатов, не жалей об этом, дорогой брат, твоя доброта от этого ничего не потеряла. Просто по возможности перенеси свою привязанность на жену. И если она такая, какой я себе ее представляю, она утешит тебя, даже если мы будем переписываться не так часто, как прежде».

Винсента и так замучили угрызения совести, да и долг его слишком велик, чтобы он мог позволить себе прежние траты на живопись, «ведь дела могут сложиться так, что не хватит денег на содержание семьи, а ты ведь знаешь: надежда на успех ничтожна». Поскольку Винсент не в состоянии сам упорядочить свою жизнь, поскольку он боится остаться наедине с холстом, наедине с самим собой, ну что ж, его надо поместить в приют для умалишенных, где он будет жить среди себе подобных. Припадки у него повторяются, и они настолько тяжелые, что колебаться нечего. «Я хочу, чтобы меня заранее поместили в лечебницу как ради моего спокойствия, так и ради спокойствия окружающих». Не говоря уже о том, что у Тео будет меньше расходов, сам Винсент будет избавлен в приюте от всех материальных забот. К тому же подчинение определенному распорядку будет действовать на него успокоительно и благотворно, ведь он сможет понемногу писать и рисовать, конечно «не так неистово, как в прошлом году».

Пастор Саль рассказал Винсенту, что в двадцати пяти километрах от Арля, в Сен-Реми-де-Прованс, есть подходящий приют. Винсент хотел бы для пробы пожить там — ну хотя бы месяца три, начиная с апреля. Он только просит, чтобы ему позволили выходить и он мог бы работать на пленэре, и еще Винсент ставит непременное условие, чтобы Тео оплачивал его содержание в приюте по самому дешевому разряду, — на другое он не согласен.

* * *

29 апреля пастор Сель отправился в Сен-Реми с письмом Тео, чтобы договориться с директором приюта. К сожалению, желанию Винсента не суждено было исполниться. Директор приюта потребовал сто франков в месяц за содержание, то есть на двадцать пять франков больше, чем рассчитывал Винсент, а кроме того, наотрез отказался разрешить Винсенту работать вне стен больницы.

Что делать? Винсент в отчаянии стал подумывать о том, не зачислят ли его, несмотря на его болезнь, в Иностранный легион. Он охотно завербовался бы туда на пять лет. Не все ли равно, где быть: что легион, что больница! Чувства Винсента притупились … Чаще всего он не испытывает «ни пылких желаний, ни глубоких сожалений». Разве что временами на него «накатывает страстное желание — так волны бьются об угрюмые глухие скалы — прижать к груди кого-нибудь, какую-нибудь женщину типа курицы-наседки, но в конце концов, если смотреть на это трезво, это результат истерического перевозбуждения, а не мечта о реальном будущем».

Винсент продолжает писать — это его единственное утешение. Он написал четыре фруктовых сада. Но Прованс, страстно любимый им Прованс, начинает блекнуть в глазах художника, его свет тускнеет. Оливковые деревья «с их листвой цвета старого позеленевшего серебра на синем фоне» вызывают в памяти Винсента подстриженные ивы родного Брабанта, Брабанта его скорби. «В шелесте оливковых деревьев есть что-то бесконечно родное и древнее», — пишет он. Полыхание солнечного пламени, в котором он сам сжег себя, утихает. Теперь Винсент иногда сожалеет, что «не сохранил свою серую голландскую палитру». Он возвращается к основным принципам барокко, которые определяли его черный период, возвращается к скромным сюжетам вроде тех, что привлекали его в Гааге и Нюэнене.

Он написал внутренний двор и гостиную больницы. Последнюю картину Винсент хотел подарить на прощание в знак благодарности Рею — в нем по-прежнему живет потребность все отдавать. «Спасибо, Винсент, спасибо, не надо», — поспешно отказался Рей, которому не хотелось брать домой еще одну картину своего пациента. В этот момент мимо проходил больничный фармацевт. Рей обратился к нему: «Хотите взять картину, которую Винсент предлагает мне?» Бросив беглый взгляд на полотно, фармацевт ответил: «На кой черт мне эта пакость?»

В конце концов картина попала к больничному эконому, которому она приглянулась[93].

Винсент все видит, все понимает и страдает. Он вовсе не сумасшедший. Просто его порой «охватывает беспричинная страшная тоска, а иногда чувство пустоты и усталости в мозгу». Он мечтал тронуть своими картинами людей, совершенно далеких от искусства, потрясти их своим собственным волнением, заразить их своим горением, своей верой. Но и в этом он потерпел неудачу. «Картины вянут как цветы … Как художник я никогда ничего не буду значить, я это ясно сознаю», — твердит он.

Стакан вина, ломоть хлеба с сыром и верная трубка — вот средство против самоубийства. Это средство сходно с тем, которое рекомендовал Диккенс, с тем, к которому сам Винсент уже прибегал двадцать два года назад в Амстердаме, когда упорно и безуспешно учил латынь и греческий, чтобы стать пастором. «Если бы не твоя дружба, — вырывается у него однажды в письме к Тео, — я без сожалений пошел бы на самоубийство, и, как я ни труслив, я все-таки кончил бы им». Самоубийство — это та «отдушина», через которую «нам дано выразить протест». Не ладо строить иллюзий на его счет — он вовсе не герой, уверяет он брата. Самопожертвование — слово, совершенно ему чуждое. «Я когда-то писал сестре (Вильгельмине), что всю свою жизнь, или, во всяком случае, почти всю, стремился совсем к другому, а вовсе не к судьбе мученика, которая мне не по плечу». Но в конце концов, наверно, доктор Панглос прав : несмотря ни на что, все к лучшему в этом лучшем из миров. Будь что будет! Винсенту «не повезло» в жизни, вот и все. «Мне далеко не весело, но я стараюсь не разучиться шутить и всячески избегаю того, что пахнет героизмом и мученичеством, — словом, стараюсь не смотреть мрачно на мрачные вещи».

Тео написал Винсенту, что неразумно отказываться от приюта в Сен-Реми из-за дороговизны. Винсент уступил. Сен-Реми так Сен-Реми. Тем хуже, если он не сможет писать на свободе. Все равно ему нельзя без конца оставаться в арльской больнице.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});