Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

Однако шварцевской пьесе снова не повезло. «Тогда в городском масштабе происходила борьба с формализмом, — продолжал рассказ о становлении театра Комедии его руководитель. — И естественно, что оппозиционная часть труппы всячески пыталась использовать этот момент, чтобы освободиться от невыгодного ей руководства. Борьба с формализмом протекала таким образом — сначала она производилась по местам и всем театрам, а потом итоговое общее собрание в Пушкинском театре решало, кто главный формалист, кто второй степени, кто третьей и т. д. У меня были сильные шансы попасть во враги № 1, потому что в Ленинграде не было другого достаточно крупного формалиста. Наши внутренние совещания в театре шли 6 дней. После репетиций ежедневно вся труппа переходила в фойе, и до 5–6 часов разгорались жуткие бои. В результате мне удалось выступить на общегородском собрании в Пушкинском театре, сорвать крупные аплодисменты, и это помешало включению меня во враги…».

На «производственном совещании» в театре, состоявшемся 28 марта 1936 года, досталось и Шварцу. Один из выступавших, некто «Г. Г. Иванов», говорил, что «выхолащивание, чисто внешняя рисовка — это основная манера Николая Павловича. Если мы сейчас остановимся на наших последних работах, когда сейчас всюду идет борьба с формализмом, когда всюду говорят об идейном содержании, должна быть прежде всего в спектакле идейная направленность, а Н. П. определенно выхолащивает идейное содержание и теперь. «Принцесса и свинопас», пьеса Лопе де Вега «Собака на сене» — эти постановки формалистичны…».

И только Г. А. Флоринский, единственный, встал на защиту «Принцессы». «Пьесу Шварца «Принцесса и свинопас» я причисляю к наиболее талантливым произведениям, — заявил он. — которые я видел на фронте советской драматургии. Пьеса Шварца очень острая, очень комедийная, интересная, идейная по своему содержанию. То, что она введена в форму сказки, это не формализм. Что больше убедит зрителя — показ настоящих принцев, спектакль профессора Мамлока, либо спектакль «Принцесса и свинопас», показывающий видоизменяющуюся проблему фашизма в Германии? Последнее будет убедительнее. Обвинять эту пьесу в формализме ошибочно».

И тем не менее уже разрешенная пьеса была запрещена. Вспоминая те года, Акимов говорил: «В прежние времена существовал такой успокоительный тезис, что вы жалуетесь на репертком, что он запрещает пьесы. Хорошие-то пьесы не запретят. Укажите хорошую пьесу, которую репертком запретил. Хочу указать — в 1934 году Шварц написал очень хорошую пьесу «Принцесса и свинопас», которая была однажды запрещена, потом разрешена, а когда я довел её в этом театре до половины работы, она снова была запрещена. Никто не объяснил в чем тут дело. Кого-то какие-то нюансы тревожили…».

И все-таки эти две пьесы — «Приключения Гогенштауфена» и «Принцесса и свинопас», даже не увидевшие света рампы, сыграли в судьбе автора немалое значение. Во-первых, они свели Шварца с Акимовым, что скажется в дальнейшей его судьбе; во-вторых, он стал, по собственной квалификации, драматургом-писателем; а в-третьих, он пришел к чистой сказке.

Сказка

Забегая несколько вперед, можно сказать, что Евгений Шварц работал в многих жанрах. Когда его спрашивали: «Над чем вы сейчас работаете?», чтобы не впадать в подробности, обычно отвечал, перефразируя несколько одного классика: «Пишу всё, кроме доносов». Классик тоже писал все, кроме доносов, но ещё не умел и рифмовать. И действительно, в творческом наследии Шварца есть повести, рассказы, сказки, стихи, пьесы, киносценарии, статьи, цирковые репризы, балетные либретто, так называемые внутренние рецензии, автобиографическая проза и прочее. «Надо делать все, о чем попросят, — говорил он Л. Пантелееву (да и другим, наверное), — не отказываться ни от чего и стараться, чтобы все получалось хорошо и даже отлично». И все же Шварц вошел в историю русской, да и мировой, литературы, как сказочник. В самом деле, лучшие его произведения, будь то проза или драматургия, написаны в жанре сказки.

«В сказке удобно укладывается рядом обыкновенное и чудесное и легко понимается, если смотреть на сказку как на сказку, — скажет его Волшебник из «Обыкновенного чуда». — Как в детстве. Не искать в ней скрытого смысла. Сказка рассказывает не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь». В сказке ему было легче передать людям свои мысли, свою любовь и ненависть ещё и потому, что склонность к соединению реальности и фантастики жила в нем с младенчества. Таким был склад его натуры. В «Детстве» — в воспоминаниях зрелого писателя о себе двухчетырехлетнем, есть строки: «Однажды, войдя под стол, я увидел кошку. Я заговорил с ней, — а она протянула лапу и оцарапала меня. Ни за что, ни про что. Я очень обиделся». И ещё — «Я в первый раз в жизни смотрю спектакль, днём. Как мне сказала впоследствии мама, это «Гамлет». По сцене ходит человек в короне и в длинной одежде и кричит: «О духи, духи!». Это я запомнил сам. А с маминых слов я знаю следующее. После спектакля я вежливо попрощался со всеми: со стульями, со сценой, с публикой. Потом подошел к афише. Как называется это явление — не знал. Но подумав, поклонился и сказал: «Прощай, писаная!»».

Детям свойственно очеловечивать предметы и животных. Но всегда слышишь: давайте играть в то-то… или: я буду как будто тем-то… мы понарошку… Они не забывают, что это игра. Для маленького Жени и кошка, и сцена, и афиша всерьез были людьми. Поэтому он и обиделся на кошку, поэтому, как воспитанный мальчик, прощался со стульями так же серьезно, как и со зрителями. «Трудно вспомнить, когда сказка вошла в твою жизнь, — писал Евгений Львович уже в конце жизни, имея в виду не только себя, но и любого человека, исходя, однако, из своего восприятия жизни. — Кажется, что была она близка тебе всегда. Мы с самого раннего детства любили сказки, и некоторые из них могли слушать бесконечно. Чувства, вызываемые этой любимицей, были прочны. Мы знали, где испугаемся, когда засмеемся и как утешимся. Однако мы не знали, да и не думали об этом никогда, не подозревали, — что придумана сказка человеком. Мы принимали сказку, как явление природы. Как высокое дерево, на которое интересно забираться. Как землянику, что вдруг нашли на поляне в траве…».

Такое же, или очень близкое к нему, сказочное восприятие мира осталось у него на всю жизнь. Весной 1941 года на роль Тени в спектакле театра Комедии ввели Льва Колесова. После спектакля за кулисы пришел автор. Он сказал: «Уж очень страшным вы играете этого человека». — «Зная насмешливость Евгения Львовича, — рассказывал артист, — которую он умел маскировать, я подумал, что он смеется надо мной, — ведь больше всего я стремился сыграть не человека, а тень, — и обиделся на него. Через много лет я решился спросить его о смысле той фразы. Оказалось, что Шварц тогда говорил совершенно искренне. Для него любой персонаж был человеком». А в сценарии о Марье искуснице, когда та, «отуманенная» Водокрутом, пробуждается, стол на радостях выскочит из избы и станет ласкаться «к ней, как собака».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});