С ключом на шее - Карина Сергеевна Шаинян

потянувшись осторожно, чтобы даже краем рукава не задеть ее, захлопнул дверь. Поколебавшись, провернул торчащий в замочной скважине ключ и сунул его в карман. Сложил руки на груди. Отхлопал ладонями по локтям натужно бодрый ритм.

– Так, – сказал он. – Так-так. Значит, теперь у нас дядя Юра виноват? Ловко…

…Телефонный звонок застает Яну врасплох, и она с тихим криком расплескивает чай прямо на второй том «Приключений Швейка». Торопливо елозит рукавом по странице; коричневые пятна становятся желтыми, но это не спасает: бумага пошла волнами и стала липкой от сахара. Яну накрывает паника. Такие книжки ей читать не положено. Не то чтобы ей об этом говорили, но Яна давно научилась по первым же страницам вычислять, можно ли читать открыто, или надо прятаться (с самыми интересными книгами всегда надо прятаться). Теперь сразу видно, что она ее брала, да еще и испортила. Если папа решит перечитать… Потом она вспоминает, что папа и теть Света не разговаривают с ней уже неделю, с тех пор, как она потеряла крышку от кастрюли, и хуже, наверное, уже не будет. Правда, есть еще ремень, но это хотя бы недолго…

Дребезжащие трели ввинчиваются в мозг, и на мгновение Яна прикрывает глаза. Ей хочется исчезнуть. Она еще раз быстро проводит рукавом – левым, еще сухим – по странице и бежит к телефону.

– Алло! – раздраженно кричит папа. – Ты почему так долго не отвечаешь, спишь еще, что ли? Уже почти десять!

Яна дышит в трубку тихо-тихо, но знает, что он слышит. Не сомневается в ее присутствии.

– Ладно, – говорит папа. – Ты позавтракала? Зайди-ка через часик ко мне на работу. Надо поговорить… наедине.

Сердце Яны делает кувырок в груди. Папа часто предупреждает, что им надо поговорить: это значит, что ей влетит. Но он ни разу не хотел поговорить с ней наедине. И тем более не звал ради этого на работу.

– Светлане не говори, – добавляет папа со странной досадой, и от волнения Яна едва не роняет телефонную трубку. Что-то происходит. Что-то ужасное. А может, наоборот…

А вдруг я приду, а он скажет, что решил развестись, думает Яна. Что мы будем только вдвоем… Ее окатывает яростной, жгучей надеждой. Сердце бьется часто, как шестнадцатые. Может, даже тридцать вторые. В глазах темнеет; прихожая превращается в нотный стан в густых пятнах толстых поперечин нот – таких быстрых, что их невозможно сыграть. Из горла вырывается хриплый то ли писк, то ли всхлип.

– Так я тебя жду к одиннадцати, – говорит папа.

Яна аккуратно кладет трубку. Потом вспоминает, что в папином кабинете сидит дядя Юра. Горячий комок в животе оборачивается ледяным свинцом, и на несколько мгновений Яна выпадает из этого мира.

Темно-розовая громада Института нависает над головой. Холодный ветер тащит по асфальту пыльные воронки, и Яна прикрывает щеку, исколотую песком. Считая шаги, она поднимается на высокое крыльцо, – в здании есть полуподвал, и к главному входу ведут целых тридцать ступеней. Упираясь дрожащими ногами в известняковые плиты, она едва сдвигает с места гигантскую деревянную дверь с маленькими окошками, – ровно настолько, чтобы проскочить внутрь, пока этот монстр не врезался ей в спину, – и оказывается в подавляюще огромном вестибюле, будто нарисованном углем с примесью сепии. Потолок теряется в тенях. Лысина вахтера за тяжелым деревянным барьером бликует тускло-оранжевым, как мутный халцедон.

Яна подходит к барьеру и замирает, глядя перед собой. Строгие отблески вахтерских очков дрожат на ресницах. Яна могла бы просто пройти, но ждет, пока ее заметят. Просто пройти было бы нехорошо. Может, ей сюда вообще нельзя. Может, ее не пустят, и тогда можно будет уйти, и страшное отодвинется до обеда, или до вечера, или до завтра…

– К Александру Сергеичу, что ли? – спрашивает вахтер, заметив ее рыжую шевелюру, торчащую дыбом от набившейся в волосы пыли. – Папке по работе помочь?

Яна кивает, и вахтер машет рукой: иди.

Она поднимается на четвертый этаж и, вдыхая запах застоявшегося курева, каменной пыли и химикатов, бредет по лабиринту темных коридоров, заставленных массивными шкафами. Поворачивает направо, поднимается на три плоских ступеньки. Еще один поворот. Порожек. Четыре ступеньки вниз. Коридор раздается, образуя пространство, нарезанное на ломти полосами света из похожих на щели окон. Шкафов здесь еще больше; середину занимает просторный стол. На нем – плоские ящики, заполненные каменными цилиндрами размером с кулак, черными, песчаными, охряными, асфальтово-серыми. На каждом – маленькая этикетка. Несколько цилиндров лежат прямо на столе рядом с раскрытой амбарной книгой. Кто-то работает с шурфами и отошел на минутку, и Яна рада, что не попадется на глаза. Никто не спросит, идет ли она к папе и как у нее дела. Она бегом пересекает открытое пространство и ныряет в коридор еще более узкий и темный, чем раньше. Шкафы нависают над головой. Однажды папа показывал, что в них, – не только скучные шурфы. Еще и окаменелые ракушки. И сланцевые плитки с отпечатками веточек, страшноватых членистоногих и даже целых рыбок, похожих на корюшку. И просто образцы пород – красивые и не очень. Больше всего диатомита, пыльно-палевого, лишь изредка украшенного ржавыми и белыми полосками и на вид совершенно неинтересного, – пока папа не попросит дать Яне посмотреть в микроскоп на скелетик диатомовой водоросли, и от сложнейшей, хрупкой, как у снежинки, красоты, захватит дух. А палеонтолог Софья Андреевна, с лицом смуглым и сморщенным, как печеное яблоко, с облачком тонких белоснежных волос, сама похожая на скелетики, которые изучает, будет с ласковой улыбкой вертеть винты микроскопа и менять предметные стекла, открывая все новые и новые чудеса…

Яна в полузабытьи бредет по притягательно-таинственным коридорам института, неумолимо приближаясь к отцовскому кабинету, в бессознательной уверенности, что здесь не может случиться ничего плохого. Может быть, дело все-таки в теть Свете. От предчувствия, что сейчас все изменится, дрожит в животе. В Институте папа всегда другой. Здесь он не злится и не прячется за газетой. Здесь он такой, о каком она мечтает.

Яна замирает перед дверью с табличкой «Отдел стратиграфии» и щурится на часы в недалеком торце коридора. Без двух минут одиннадцать. Сердце трясется, как овечий хвост. Это папа так смешно говорит: трясется, как овечий хвост. Она тихо-тихо тянет на себя дверь и замирает, ослепленная светом.

На самом деле его не так уж и много: бледный солнечный пласт протискивается сквозь узкое окно, освещая только пустую середину комнаты. В нем пляшет пыль и плавает синий дым. Стол у окна завален рулонами кальки: за ним сидит дядя Гоги, он сейчас в экспедиции. Яна бросает быстрый