Вне закона - Эрнст Саломон

В безумной надежде найти обоих друзей, я бездумно бродил по городу. Я заходил на каждую улицу, на которую я заходил с ними, я посещал все места, которые посещал с ними. Я слепо натолкнулся на погребальное шествие, которое следовало за гробом Ратенау, я видел людей как призраки, как бы окутанные синеватыми покрывалами. Я поспешно перелистывал газеты в поисках новостей о преступниках, и когда в первый раз имена из беспорядка мелкого шрифта мне в глаза ударили имена, я стоял с рябью в глазах и изможденный посреди беготни улицы и дрожа прислонился к дереву, и искал на ощупь пистолет, и потом понесся прочь, куда-нибудь, и бродил неутомимо по городу, пока я больше не мог перенести это и побежал к вокзалу.

Я выпрашивал деньги, я достал паспорта для Керна и Фишера, которые были поддельными и, все же, были настоящими. Я исследовал сообщения, которые берлинская полиция издавала в стиле хроник Великой войны. Когда сообщалось, что оба были якобы в Мекленбурге, я ехал в Мекленбург. Я ехал в Голштинию, в Тюрингию, в Вестфалию; я подстегивал растерянные группы, я посылал активистов на поиски. В большинстве случаев, когда я приезжал в город, поблизости от которого должны были быть замечены мои друзья, в полицейском отчете стояло уже название другого, весьма отдаленного города; там была найдена географическая карта, которая должна была принадлежать преступникам, или запонка, или кто-либо якобы узнал их. Я не оставался в одном месте дольше нескольких часов, я прибегал к товарищам, которые жили разбросанные повсюду, и расспрашивал, я разочаровывался от упрямства внезапно ставших такими осторожными друзей. В один день я сорвал семь плакатов с объявлениями о розыске преступников. Я стоял, согнувшись над атласом, и отмечал в нем все следы, которые считались до сих пор безупречными. Я посылал сообщения в районы их предположительного следования. Но никакая дорога не вела к ним. Ни один слух не оказывался правдивым. Никакая помощь не достигала их.

Иногда во время поездки я менял маршрут, тогда я сидел всю ночь на какой-нибудь маленькой и темной станции за пропитанным пивом и табаком столом в зале ожидания и был безутешен и ожесточен. Я был одержим мыслью найти их. Я бормотал имя Керна себе под нос и верил, что это придаст мне новые силы. Я хотел с помощью самых интенсивных мыслей о друге суметь приблизиться к нему и в пространстве. Я знал, что я был неразрывно связан с ним. Я думал в отчаянии, что, все же, это невозможно, что к нему нельзя добраться. Я боялся спать; вероятно, он как раз в это самое мгновение мог проходить совсем близко от меня в поисках помощи. Я вызывал в моей памяти каждое слово, которое я слышал от него. Я вспоминал о каждом действии, которое связывало меня с ним. Я рисовал себе самые невероятные ситуации; я видел, как он входит в комнату, в купе, я думал, что вон тот мужчина в синем пиджаке, который как раз шел передо мной, и лицо которого я мог только неясно разглядеть, должен обернуться и оказаться Керном. Долгое время я стоял перед объявлением о розыске, где была его фотография, его как молодого морского офицера в белой, смелой летней фуражке, где был его почерк, прямой, ясный, простой почерк. Я осторожно сорвал объявление и спрятал плохое воспроизведение его черт в нагрудном кармане.

Я поехал в Эрфурт. Я хотел посетить Дитера, так как сообщалось, что оба якобы были замечены в Тюрингии. Я пошел на квартиру Дитера, но хозяйка недовольно и недоверчиво сказала, что он выехал днем раньше, новый адрес она не знала. Я бродил по городу и высматривал на всех улицах. Я решился войти в полицейское управление, каждую секунду ожидая, что меня арестуют, но Дитер еще не зарегистрировался по своему новому адресу. Я купил газету и прочитал, что полицейская акция вокруг Гарделегена закончилась безуспешно, но Керн и Фишер отправились, по-видимому, в Ганновер. Я сел на поезд в Ганновер.

Я сел на поезд в Ганновер, и у меня были деньги и паспорта в кармане, и в чемодане костюмы, и белье, и сапоги, которые я теперь уже больше трех недель таскал для обоих по всей стране. Я ехал через горы Тюрингии и, ничего не видя, смотрел в окно. Перед Бад-Кёзеном и Наумбургом я забеспокоился. Я встал и опустил окно и высунулся наружу. Я видел, как течет Заале и высматривал конус горы, которая поднималась почти вертикально рядом с железнодорожной насыпью, и видел обе серые, массивные, обветренные башни замка Заалек, которые увенчивают этот конус. И я приветствовал своим взглядом замок, тайно вспоминая те дни, когда Дитмар сидел там наверху, освобожденный Керном из тюрьмы, и ощущал жгучее желание выйти в Бад-Кёзене и посетить замок, пройти по дорогам, по которым ходил Керн, которые в своей упрямой крутизне должны были нести след его сущности. Но я думал, что я не могу сделать это, что я должен ехать дальше, должен ехать в Ганновер; я думал, что Керн, вероятно, теперь, именно теперь, находится в крайней нужде, и любая задержка может оказаться непоправимой. Еще раз, когда поезд остановился в Бад-Кёзене, меня охватило дикое желание, но я бесконечно печально оглянулся назад к замку и, послав ему пламенный привет, двинулся дальше.

Но как раз к этому часу Керн и Фишер были в замке и нуждались в помощи. В это время Дитер в Эрфурте держал в руках письмо Керна, и не имел ни денег, ни паспортов, ни вещей, которые я теперь с трепетным страхом в сердце вез в Ганновер.

Этому не суждено было случиться.

Еще раз они, одинокие между ветром и небом, смогли найти свое место. Они жили, рассеявшиеся, покинутые и потерянные в верхних комнатах замка. Они свободно осматривали шелестящие деревья, волнующий ландшафт, прелестные линии которого прерывала только твердость упрямой каменной стены, за которой они нашли свое последнее убежище. Они видели, как Рудельсбург поднимается кверху из крутых скал долины, они видели Заале в ее гибком потоке между мерцающими кустами, они видели деревню, которая осторожно прижималась к подножию горы. Они слышали, как шумят и качаются деревья, которые наполнены страстью, когда широкий вечерний ветер бродит по замку. И как ландшафт не знает никакой вялости и никакой спешки, а только полное ожидание и отзвук большого движения и самую глубокую деятельность, то в них не могло вырасти ничего другого, кроме полной милости тишины, в которой каждое отдельное бедное слово должно быть словом «человек». Наверняка последнее спокойствие уже распростерлось над ними, и все вещи приятно стекались к ним. Из звезд, растений и камней, из тихих слов собирания, из знающей преданности большому единству, которому они служили, должна была появиться их сила, побуждение, желание часа исповеди. Они были совсем близки к зрелости, объединению с веющей дрожью из далеких пространств, совсем близко они были к верующему согласию с миром, за который они боролись. Они жили; и так как они перешагнули через вину и нужду, мучение и одиночество, потому они умели презирать легкие решения и дешевые выходы, поэтому они приветствовали пламя, которое однажды было действием и в другой раз очищением и в последний раз смертью. И их смерть была прекрасна.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});