Лета 7071 - Валерий Полуйко

— Ты сам — будто горшки трощишь! С кем-то ты гуторишь?

— А с тем, кто звону гораздого не разумеет!

— Гли-ка нань!.. Ему про Фому, а он про Ерему! Тебе-то уж про серебро изрекли.

— Серебро разделю!.. Делить — не топором рубить! Давай поболе!

— Куды поболе?.. Поди, целого пятерика огреб?

— Пятерика?!. — торжествующе удивился Сава и размел монеты по столу. Они посыпались сквозь щели на пол — артельщики кинулись собирать их. — Семнадцать рублев с полтиной да три алтына без деньги!

— О господи!.. За едину-то избу! — раздалось чье-то жалобное причитание. — Аки раб труждаешься переписью денно и нощно, две псалтыри в году написал Болдинскому монастырю… А и то — три рубли с полтиной.

— Возблагодари бога и за то! — отпустил потешенно Сава. — Твоему рукомеслу скоро вовсе истеря выйдет — печатать книги учнут!

— Нешто скоро? — скорбным, слабым голосом спросил переписчик, будто спрашивал о своей смерти.

— Да через год!.. А то, гляди, и поране…

— О господи!.. — перекрестился переписчик.

— А ты ж како мнил?! — блаженно возъехидился Сава. Он уже был хмелен, каверзен, про Малюту давно позабыл: страсти, разожженные хмелем, распылались в нем буйным огнем, распустил Сава пышный хвост своего зазнайства, и теперь весь белый свет был для него запанибрата. — Дело-то — государево, и оплошки в ём не будя! Я государеву волю ведаю — она тверда, что кремень! Рек он мине: Сава Ильич, дело твое гораздое, изведанное, ты, деи, и Покрова с Постником ставил, и хоромы рубил для меня в слободе, и посему желаю, штоб ты руку свою, стало быть, приложил и к сему делу!

— Во, колокола льет! — умилился кто-то.

Добер же верзить 153, галагол!. Государь ему рек!.. А може, он ешо табе в зубы заглядывал?

— Аль по кугмачу твому пустому гладил?

— Сами вы галаголы! — самодовольно избоченивается Сава. — Нешто нет моего дела в Покрову?.. То-то! А хоромы в Олександровой слободе? — Сава победно оглядывает питейную братию, корчит презрительную рожу и небрежно отмахивается рукой. — Тык и молчите! Тащи меду! — кричит он кабатчику. — Живо! Ишь, не докличешься балахвоста! Все нутрё пересмагнуло! 154

Вонзив локти в стол, Сава вальяжно продолжает:

— Тык вот… Речет мне государь таковы слова, чтоб я, деи, руку к тому делу приложил, понеже дело сие — самое великое!.. с той поры, как Русь святым крещением просветилась!

— Ишь ты!.. — опять умиленно поддели Саву. — А ишо чаво табе баба на торгу гуторила?

Саве хоть и не верили, но слушали с вниманием: ладно и весело говорил Сава, бахвалился и врал, теша свою распутную душу, а заодно потешая и чужие. В кабаке такому говоруну всегда рады.

Даже волынщик, забредший в кабак заработать деньгу-другую, перестал терзать свою волынку и раззявил рот на Савину болтовню. Пересел поближе к Саве и переписчик. Он единственный слушал Саву с тревогой и не иначе как верил ему, остальные лишь потешались да раззадоривали Саву.

Сава дождался кабатчика с медовухой, присосался прямо к братине… Глаза его истомно пучились — хмель распирал его, мутил, но кураж был сильнее хмеля, и Сава, поотдышавшись, важно сказал:

— Будут потеперь на Расеи книги печатные и розуму вам, дурням, прибавят… А може, и убавят!

Сава глумливо захохотал, лицо его зашлось багровой испариной. Переписчик совсем обник от этого Савиного хохота, только глаза его, растерянные и злые, смотрели на Саву как на самого заклятого врага.

— От своего труда хлеб свой стяжаем, — сказал он скорбно и зло. — Нежели государь по миру нас пустит? Книга печатная — погибель наша!

— В Кержаче вона, сказывают, мужик да женка в круге ходят, и дух святой, сказывают, посещает их, — сказал кто-то из дальнего угла. — И об земь их бьет, и в исступлении держит, а посля того исступления мужик той да женка благовестят…

— Лжа! — выхекнул кто-то утробно, как после тяжелого удара, и заковыристо выматерился. — Лжа! Откель им ведать то благовестие?!

— Написано: нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано, — сказал все тот же голос в углу.

Кабак разом притих… Малюта поднялся с пола, направил в дальний угол свой насторожившийся глаз. Один Сава остался равнодушен к услышанному. Протяжно икнув, перекрестил рот, с тоской спросил:

— И чиво?..

— Про книги також молвят… Не нужны, молвят, книги все — ни старые, ни новые, бо спастись по ним нельзя. Нужна, молвят, единая книга — книга золотая, голубиная — сам дух святой! А книги все прочь — потопить в реке иль пожечь в огне и итить на святое место кликать на землю превышнего бога!

Малюта вышел из-за спины Савы, прошел в угол к говорящему, приткнулся к его лицу своим оскалившимся лицом и торопливо проговорил:

— Ну-ка вразуми, вразуми… Не очул я твоих словес!

— Ты — чиво? — откачнулся от него в ужасе мужик. — Чиво ты?.. Бог с тобой! — перекрестил он Малюту и намерился вылезти из-за стола, но Малюта навалился локтем на его плечо и со зловещей ласковостью повторил:

— Вразуми, вразуми добра человека… Не очул я твоих словес!

— Да он чиво, братя? — закричал мужик и пополз с лавки из-под Малютиного локтя. — Рожа-то — ух! — страх господень!

Кто-то потянул Малюту сзади за кафтан, Малюта вырвался и опять к мужику, уже сползшему с лавки на пол, но сзади вновь ухватили Малютин кафтан — теперь покрепче!

Из-за стойки выскочил кабатчик, заметушился, запричитал:

— Людя!.. Христом-богом!.. Не трожьте бельмастого! Не трожьте бельмастого, людя!

Чуяла его искушенная душа зловещую тайну Малюты, но для других Малюта был только косматым мужичиной, таким же, как и все они, — без тайн и без зловестий, и они принялись расправляться с ним с таким же яростным завзятьем, с каким нередко расправлялись друг с другом.

Сава кинулся на выручку Малюте… Такого только и ждала его лихая душа, падкая до буйства и злочина. Раздразненная хмелем, она в любой миг готова была сорваться с цепи — и сорвалась. За Савой поднялись и все его артельщики… Отчаянный вопль кабатчика, умолявшего не трогать бельмастого, потонул в горячем рыке двух дюжин яростных человеческих глоток. Бронники и кузнецы, которых было большинство в кабаке, были дюжим народцем — вскоре Савина братия стала выползать из кабака с вышибленными зубами, с расчаученными носами, с разорванными губами, отплевывающиеся, отхаркивающиеся кровью…

Малюта с Савой держались дольше других, зато и досталось им больше всех: Малюта с трудом выполз из кабака, а Сава и выползти не смог — вынесли…

4

Фетинья целую неделю отхаживала Саву. Как привезла его из кабака, еле живого, бесчувственного, так и не отходила от него ни на шаг.

В тот день прибежал к ней мальчонка из Занеглименья: «Тетка, плотницкие меня послали… Вашего Савку вусмерть убили!»

Запрягла Фетинья лошадь, поехала в Бронную слободу. Думала, за мертвым едет… Но нет, жив был Сава, наполовину, но жив. Иного она, пожалуй, и не заполучила бы в свои руки, а лучших рук для полумертвого Савы и желать было нельзя. Артельщики знали об этом, потому и послали за Фетиньей.

Два дня лежал Сава пластом, на третий — очнулся. Увидел над собой Фетинью, в страхе зажмурился. Долго лежал так, не размыкая век, должно быть, вспоминая все, что мог вспомнить, и стараясь сообразить — почему перед глазами Фетинья.

— Ты, баба? — наконец спросил он.

— Я, Савушка…

— А иде ж то мы — на земле иль уже на небе?

— На земле, Савушка, на земле, родимый… Слава богу!

Сава, пошевелился, застонал от боли и, застыдившись перед Фетиньей своего стона, отвернул от нее лицо.

— Лежи, Савушка, не рушься… Чиво надобно, я подам.

— Хмелен был… — не то оправдываясь, не то гордясь, сказал Сава и протяжно вздохнул, подавливая стон. — Славно…

— Славно, Савушка, — вздохнула и Фетинья.

— А ты ж пошто при мне? — насупил Сава брови. — Кто тебя допустил?

— Бог меня послал к тебе, Савушка, бог… Лежи, родимый, не рушься и не молвь.

— Ох, баба… — Сава искривился — и от боли и от неудовольствия. — Иде ты такая, на мое несчастье?

— На счастье, Савушка, на счастье… Нешто дурна я иль квола?

— Баба ты… В том весь гвоздь.

— Что ж, Савушка, не дал господь мужиком быть. Да я, Савушка, иных твоих мужиков сотню стою. Возьмешь меня в женки — гордиться будешь!

— Ты об том не думай, баба! И вся твоя лукавость не про меня.

— Нешто лукавость, Савушка? Сердечность!

— Лукавость, — упорно повторил Сава. — Должно быть, и ноне… — Сава пристально посмотрел на Фетинью, прямо спросил: — Ноне мял я тебя?

— О господи!.. — раскатилась хохотом Фетинья. — Куды тебе меня-то было мять, коли самого вон как намяли! Не чаяла живьем довести!

— Ну тады — горазд… — успокоился Сава. — Во во хмелю я все могу.