Пьесы - Бернард Шоу

ЕЛИЗАВЕТА. Я надеюсь, что это милость, о которой можно просить, не оскорбив королеву-девственницу, сэр. Вы так дерзки, что я не доверяю вам, и прошу вас помнить: я не потерплю, чтобы человек вашего звания – не в обиду будь сказано вашему родителю-олдермену – зашел слишком далеко.

ШЕКСПИР. О ваше величество, я не позволю себе забыться еще раз; хотя, клянусь жизнью, будь я властен превратить вас в служанку, вы остались бы королевой и девственницей ровно столько времени, сколько нужно молнии, чтобы пересечь Темзу. Но раз уж вы королева и не желаете знать ни меня, ни Филиппа Испанского, ни какого другого смертного мужчины, мне приходится сдерживать себя по мере сил и просить вас лишь о монаршей милости.

ЕЛИЗАВЕТА. Монаршая милость? Так скоро? Вы становитесь царедворцем, как и все остальные. Вы жаждете отличий.

ШЕКСПИР. «Жаждете отличий». С разрешения вашего величества, – фраза, достойная королевы. (Собирается записать.)

ЕЛИЗАВЕТА (вышибает таблички у него из рук). Ваши дощечки мне надоели, сэр. Я не за тем пришла сюда, чтобы писать за вас ваши пьесы.

ШЕКСПИР. Вы пришли сюда, чтобы вдохновлять их, ваше величество. Это, наряду с другими делами, предназначено вам судьбой. Но милость, которой я домогаюсь, – это чтобы вы отпустили средства на постройку большого дома для представлений, или, если вы разрешите мне изобрести для него ученое название, – Народного театра, для просвещения и услаждения подданных вашего величества.

ЕЛИЗАВЕТА. Но послушайте, сэр, разве мало театров на Бэнксайд и в Блэкфрайерс?

ШЕКСПИР. Ваше величество! Их держат необеспеченные, на все готовые люди, которые, чтобы не умереть с голоду, показывают глупцам то, что им больше всего по нраву; а по нраву им, видит бог, отнюдь не то, что возвышает их душу и служит к их просвещению, как то являет нам пример церквей, куда народ нужно загонять силой, хоть они и открыты для всех и вход бесплатный. Только если в пьесе есть убийство, или заговор, или красивый юноша в юбке, или грязные проделки каких-нибудь распутников, только тогда ваши подданные согласны оплачивать дорогих, хороших актеров и их наряды, да так, чтобы и театру что-то осталось. В доказательство моих слов расскажу вам, что я написал две прекрасные, возвышенные пьесы, в которых вывел женщин, наделенных таким же благородным сердцем и плодотворным рвением, как вы, ваше величество: одна искусная целительница[3], другая – послушница монастыря, посвятившая себя добрым делам[4]. А еще я украл из одной пустой, непотребной книжки две самые пустые нелепицы: одна – о женщине, что ходит в мужском платье и бесстыдно ухаживает за своим кавалером, а он радует партер тем, что сбивает с ног знаменитого борца; другая – о красотке, что щеголяет своим умом, преподнося без счета непристойности вельможе, столь же развратному, как и она. Я написал их, чтоб помочь друзьям, но не скрыл своего презрения к таким глупым выдумкам и к тем, кто их восхваляет, ибо одну я назвал «Как вам угодно», подразумевая, что это не так, как мне угодно, а другую – «Много шуму из ничего», чем она и является. И теперь эти две гнуснейшие пьесы изгнали со сцены своих более благородных собратьев, так что свою целительницу, например, я совсем не могу показать – такая порядочная женщина не по вкусу нашей публике. Поэтому, ваше величество, я обращаюсь к вам с покорной просьбой: прикажите выделить из государственных доходов средства на создание театра, где я мог бы ставить те мои пьесы, которых не берет ни один театральный делец, хорошо зная, что ему гораздо выгоднее ставить скверные вещи, чем хорошие. Это будет также поощрением для других, пьесы начнут писать люди, которые сейчас презирают это занятие и целиком отдают его в руки тех, чьи писания не могут прославить вашу корону. Ибо сочинение пьес – серьезное дело, ведь так сильно влияние театра на склонности людей и их умы, что все происходящее на сцене они принимают всерьез и стремятся перенести в действительный мир, который есть не что иное, как большая сцена. Еще не столь давно, как вам известно церковь поучала народ при помощи представлений; но народ шел смотреть только такие пьесы, в которых показывали всякие нелепые чудеса да мучеников в кровавых язвах, так что церковь, и так уже понесшая убытки от политики вашего венценосного отца, отказалась от театрального искусства и перестала поощрять его. И таким образом оно угодило в руки нищих актеров и алчных дельцов, которые заботятся не о славе вашего королевства, а лишь о своем кармане. И теперь вашему величеству предстоит продолжить доброе дело, от которого ваша церковь отказалась, и восстановить былое достоинство театра и его высокое значение.

ЕЛИЗАВЕТА. Мистер Шекспир, я поговорю об этом с лордом-казначеем.

ШЕКСПИР. Тогда я пропал, ваше величество, ибо не было еще лорда-казначея, у которого нашелся бы сверх необходимых правительственных расходов хоть один пенни на что-либо, кроме войны или жалованья собственному племяннику.

ЕЛИЗАВЕТА. Мистер Шекспир! Вы сказали истинную правду, но не в моих силах как-либо помочь делу. Я не могу обидеть моих беспокойных пуритан, взвалив на жителей Англии расходы по такому развратному учреждению, как театр; и есть тысяча вещей, которые нужно сделать здесь, у меня в Лондоне, прежде чем в казне найдется хоть пенни для вашей поэзии. Поверьте, мистер Билль, пройдет триста лет, а может быть, и того больше, пока мои подданные поймут, что не одним хлебом жив человек, но и словом, исходящим из уст тех, кого вдохновляет всевышний. К тому времени мы с вами будем прахом под копытами лошадей, если, конечно, тогда еще будут лошади и люди будут ездить на них, а не летать по воздуху. Впрочем, к тому времени и ваши произведения, быть может, обратятся в прах.

ШЕКСПИР. Они пребудут в веках, ваше величество, за них не опасайтесь.

ЕЛИЗАВЕТА. Возможно. Но в одном я уверена, – ибо я знаю моих соотечественников, – пока все другие страны христианского мира вплоть до варварской Московии и селений невежественных германцев не станут содержать театры за счет казны, Англия ни за что не решится на такой шаг. А если, наконец, и решится, то лишь потому, что она всегда стремится следовать моде и смиренно и послушно проделывать все, что проделывают на ее глазах другие. Пока же довольствуйтесь тем, что есть, ставьте эти две пьесы, которые вы считаете самыми гнусными из всего вами написанного, но которые ваши соотечественники, уверяю вас, будут с пеной у рта причислять к лучшим вашим творениям. Одно я скажу: если б было в моей власти обратиться через века к нашим потомкам, я искренне посоветовала бы им исполнить вашу просьбу, ибо правильно сказал шотландский менестрель, что создающий песни народа могущественнее, чем создающий его законы. И то же самое можно сказать относительно интермедий и пьес.

Часы бьют первую четверть. Часовой возвращается с обхода.

А теперь, сэр, настал час, когда королеве-девственнице больше подобает быть в постели, чем беседовать наедине с самым дерзким из своих подданных. Эй, люди! Кто сегодня охраняет покои королевы?

ЧАСОВОЙ. Я, ваше величество.

ЕЛИЗАВЕТА. Так смотрите, впредь охраняйте их получше. Вы пропустили очень опасного кавалера к самым дверям нашей королевской опочивальни. Выведите его да известите меня, когда накрепко запрете за ним ворота; я не решусь снять одежды, пока дворцовая ограда не разделит нас.

ШЕКСПИР (целует ей руку). Я ухожу через ворота во тьму, ваше величество, но мысли мои следуют за вами.

ЕЛИЗАВЕТА. Что? К моему ложу?

ШЕКСПИР. Нет, ваше величество, к вашим молитвам, в которых я прошу вас помянуть и мой театр.

ЕЛИЗАВЕТА. С этой молитвой я обращаюсь к потомству. А сами вы не забудьте вознести молитву к богу. Доброй ночи, мистер Билль!

ШЕКСПИР. Доброй ночи, великая Елизавета! Боже, храни королеву!

ЕЛИЗАВЕТА. Аминь!

Расходятся: она – в свои покои, он, под охраной часового, – к воротам, что обращены к Блэкфрайерс.

1910

Пигмалион

Поэма в пяти действиях

Перевод Е. Д. Калашниковой

Действие первое

Ковент-гарден. Летний вечер. Дождь как из ведра. Со всех сторон отчаянный рев автомобильных сирен. Прохожие бегут к рынку и к церкви св. Павла, под портиком которой уже укрылось несколько человек, в том числе пожилая дама с дочерью, обе в вечерних туалетах. Все с досадой всматриваются в потоки дождя, и только один человек, стоящий спиной к остальным, по-видимому совершенно поглощен какими-то отметками, которые он делает в записной книжке. Часы бьют четверть двенадцатого.

ДОЧЬ (стоит между двумя средними колоннами портика, ближе к левой). Я больше не могу, я вся продрогла. Куда девался Фредди? Полчаса прошло, а его все нет.

МАТЬ (справа от дочери). Получаса не прошло. Но он бы уже мог привести такси.