Русский роман - Меир Шалев

Религиозные мошавники были странные люди. Они не проклинали погоду, когда видели, что на осеннем небе нет ни единой тучки. Они доили своих коров по субботам, не желая их огорчать, но при этом клали в ведра кафельные плитки, чтобы молоко считалось как бы вылитым на пол, а на Песах сжигали подчистую все квасное, даже то, что шло в пищу животным, и Элиезера Либерзона, по рассказам, это так бесило, что однажды он специально отправился к ним в мошав, чтобы спеть там в коровнике придуманную им насмешливую песню о том, как «Му-у-у-исей освободил еврейских коров с их хозяевами от му-у-у-ки египетского рабства».

Они были люди веселые, с юмором и поэтому не обиделись. Но сразу же после праздника в дом Либерзона прибыла целая делегация, притащившая с собой огромный ящик, наполненный сдобными халами, красными баночками с таким острым хреном, что от одного его запаха слезы наворачивались на глаза, бутылками водки собственного производства, которая точно бревном ударяла по желудку, и закрученными жестяными банками селедки, вкус которой притягивал отцов-основателей со всей Долины волшебными канатами вожделения и ностальгии. А когда это наперченное взаимными шпильками пиршество закончилось, религиозные перемигнулись, спустились к навесу, где Либерзон держал своих индеек, и хором грянули: «Да здравствует социализм!»

Одуревшие птицы так же дружно ответили восторженным согласием, и даже Фаня Либерзон, отсмеявшись, сказала своему пристыженному мужу, что в этом состязании он проиграл.

Кантормоэль-парикмахер был очень стар. Он впервые появился у нас много лет назад, когда его привезли на телеге из города, что за голубой горой, чтобы сделать обрезание моему дяде Аврааму, «первенцу Долины». Телега мягко покачивалась на пружинистой весенней дороге, приятный запах лошадей и цветов наполнял воздух, и молодой парень, редкая бородка которого скрывала совсем еще нежную и бледную кожу, тоже был пленен чудным и вкрадчивым очарованием этой земли. Вернувшись в город, он продолжал мечтать о ней. Нашу голубую гору он видел с ее другой стороны, но в ясные дни земля Долины появлялась над ней как перевернутый мираж, дрожащий в голубом небе, и это видение лишало его покоя. Услышав, что группа хасидов собирается основать религиозный мошав, он поспешил присоединиться к этим пионерам. Год спустя его переехала нагруженная телега, сломав ему оба колена, и он вынужден был вернуться к своим прежним занятиям.

Обязанности парикмахера, кантора и моэля забрасывали его в самые отдаленные уголки Долины. Однажды, в полях одного из поселений, он увидел большую женщину, подбородок которой украшали несколько жестких щетинок. Она была запряжена в арабский плуг с рядом гвоздей вместо лемеха, а следом за ней шел мальчик лет десяти, который изо всех сил давил на рукоятку плуга. Парикмахер был очарован могучими, прочно упершимися в землю колоннами ног этой еврейской Астарты, ее хриплыми стонами и промокшими от пота подмышками. Добравшись до ее деревни, он стал расспрашивать о ней. Ее звали Тхия Файн. Ее муж, рассказали ему поселенцы, развелся с ней и вернулся в Россию, «чтобы осветить весь мир факелом Революции». Брошенная, но не сломленная, она осталась на своей земле, а мальчик, как парикмахеру тоже поторопились сообщить, не ее, а соседей, которые помогают ей из жалости.

«Рабби» попросил поселенцев сосватать ее ему. Они рады были от нее избавиться, поскольку ее присутствие все время понуждало их вспоминать о провозглашенном ими принципе взаимопомощи. Через две недели она повязала голову платком и пошла за ним, таща за собой на веревке пустую телегу и осла, нагруженного ее пожитками.

Дюжая невеста оказалась бесплодной, но работящей и доброй. Она научилась блюсти все предписания Торы, от самых легких до самых тяжелых, без устали трудилась в хозяйстве «рабби» и вместо плодов чрева выращивала прекрасные плоды земли. Сам он продолжал странствовать по всей Долине и заодно научился делать педикюр коровам. Сначала он ковылял по кибуцам и мошавам пешком, резал птицу по всем правилам ритуала, подрезал разросшиеся копыта, обрезал челки лошадей и крайние плоти младенцев мужского пола, то и дело изумляясь и бормоча благословения, стоило ему завидеть голые ляжки кибуцниц или вдохнуть густой запах выворачиваемых комьев земли. Потом, скопив немного денег, он купил себе маленькую двуколку с запряженным в нее высоким и легконогим кипрским ослом, а после войны приобрел старый мотоцикл с коляской, из излишков, оставленных английскими войсками.

Когда я был ребенком, он приезжал к нам в мошав раз в месяц. Уже издали виден был клуб пыли, несущийся по полевым дорогам, точно маленький осенний смерч. Потом доносилось задыхающееся тарахтенье старенького поршня, и наконец наступало мгновение, которого ждали все дети. Старый хасид давал полный газ, выжимал сцепление, разгонялся по уклону построенного ирландцами моста через вади, тяжело взлетал по подъему противоположного берега, и из его горла вырывался победный вопль: «Ёп-пи-и-и!» Его лицо сияло. Серый плащ и длинные белые кисти предписанной ритуалом бахромчатой нижней рубашки развевались на ветру. Голова его была покрыта шлемом, какие носили летчики и под который он заталкивал свои густые пейсы, глаза были защищены шоферскими очками. В коляске мотоцикла подпрыгивала и бренчала поразительная деревянная коробка, которая, раскрывшись, превращалась в паримахерское кресло. Из ее днища выдвигались складные ножки, а из ее ящичков появлялись бритвы, ножницы, заляпанная пятнами простыня и ручная машинка для стрижки волос. Старый парикмахер расстилал на столе газету, обматывал стригущегося простыней и начинал щелкать ножницами и языком, докладывая обо всем, что происходило в окрестных поселениях.

«Рабби» был неистощимым и достоверным источником новостей и историй. Это он передавал письма Шломо Левина городским сватам и тайком отвез его в Тверию на первое свидание с Рахелью. Это он неоднократно переправлял шифрованные записки Рылова и к нему. Это он сообщил, что молодые ребята из соседнего кибуца собираются напасть на нас с камнями и что новый племенной жеребец на экспериментальной конюшне обладает невероятными мужскими достоинствами («Его сноп как встанет, так и стоит прямо, как во сне у Иосифа»[177], — улыбался он). Это он с огромным воодушевлением распространял рассказы о подвигах Ури на водонапорной башне, после того как тот был пойман. Просеянные через решето сомнений, его сообщения позволяли сделать вполне серьезные выводы. Он сам вызвался вынюхивать повсюду следы Эфраима. Годами он расспрашивал и искал, потому что именно Эфраим (которого он стриг в закрытой комнате) достал для него кожаный шлем на базе у своих английских знакомых.

Пятьдесят лет подряд он приезжал стричь мошав. Он стриг дедушку, он стриг Эфраима, он стриг Авраама, моих мать и отца, Ури, Иоси и меня самого, всю нашу деревню. «Один учитель, один парикмахер, одна земля, — сказал Ури. — Какое успокоительное чувство преемственности». Я тоже прошел через его руки. В начале каждого лета к нему посылали всех деревенских малолеток для положенной ритуалом первой стрижки наголо. Так экономились деньги и укреплялись корни волос. Возмущенные малыши извивались в кресле и буянили, один только я, подчиняясь указаниям дедушки, сидел спокойно, ибо «агнец перед стригущим его безгласен»[178]. Других детей «рабби» приходилось удерживать силой, пока ему не удавалось одним быстрым движением провести своей щиплющей машинкой по голове, от лба до затылка, и выстричь широкую просеку в волосах. Потом он освобождал свою жертву. «Беги, дружочек!» — говорил он ему. Мальчик вскакивал и удирал со всех ног, но уже через какой-нибудь час возвращался и сам умолял парикмахера завершить работу.

Каждый год перед осенними праздниками деревенский Комитет нанимал «рабби» для тех немногих мошавников, которые собирались в нашей маленькой синагоге, и после праздников тот возвращался домой с пачкой денег, несколькими связанными курицами, ящиком гранатов, инжира и подобранного с очищенных лоз винограда, а если год был хороший, то и с полной банкой сметаны.

Теперь, когда он постарел и его руки стали дрожать «от долгих лет молитв и вождения мотоцикла», ему больше не доверяли тонкое дело стрижки и обрезания.

У него уже не было и сил петь молитвы или трубить в шофар, и он сам нашел нам нового кантора, из своих родственников, — ортодоксального еврея из города, что за голубой горой.

Комитет послал к поезду Узи Рылова на открытом рабочем джипе. Все семейство Вайсбергов — сам новый кантор, его жена, взрослая дочь и двое маленьких близнецов — было потрясено стремительной, в клубах пыли, ездой по полевым дорогам, а также обнаженными плечами самого Узи. Жена и дочь негодующе оттолкнули его руку, когда он хотел помочь им спуститься с джипа, и уже через час после их прибытия моих ноздрей коснулся сладкий запах незнакомого варева, доносившийся из дома Ривки и Авраама.