Современницы о Маяковском - Василий Катанян

У меня появилось твердое убеждение, что так больше жить нельзя, что нужно решать — выбирать. Больше лгать я не могла. Я даже не очень ясно понимаю теперь, почему развод с Яншиным представлялся мне тогда таким трудным.

Не боязнь потерять мужа. Мы жили тогда слишком разной жизнью.

Поженились мы очень рано (мне было 17 лет). Отношения у нас были хорошие, товарищеские, но не больше. Яншин относился ко мне как к девочке, не интересовался ни жизнью моей, ни работой.

Да и я тоже не очень вникала в его жизнь и мысли.

С Владимиром Владимировичем — совсем другое.

Это были настоящие, серьезные отношения. Я видела, что я интересую его и человечески. Он много пытался мне помочь, переделать меня, сделать из меня человека.

А я, несмотря на свои 22 года, очень жадно к нему относилась. Мне хотелось знать его мысли, интересовали и волновали его дела, работы и т. д. Правда, я боялась его характера, его тяжелых минут, его деспотизма в отношении меня.

А тут — в начале 30-го года — Владимир Владимирович потребовал, чтобы я развелась с Яншиным, стала его женой и ушла бы из театра.

Я оттягивала это решение. Владимиру Владимировичу я сказала, что буду его женой, но не теперь.

Он спросил:

— Но все же это будет? Я могу верить? Могу думать и делать все, что для этого нужно?

Я ответила:

— Да, думать и делать!

С тех пор эта формула "думать и делать" стала у нас как пароль.

Всегда при встрече в обществе (на людях), если ему было тяжело, он задавал вопрос: "Думать и делать?" И, получив утвердительный ответ, успокаивался.

"Думать и делать" реально выразилось в том, что он записался на квартиру в писательском доме против Художественного театра.

Было решено, что мы туда переедем.

Конечно, это было нелепо — ждать какой-то квартиры, чтобы решать в зависимости от этого, быть ли нам вместе. Но мне это было нужно, так как я боялась и отодвигала решительный разговор с Яншиным, а Владимира Владимировича это все же успокаивало.

Я убеждена, что причина дурных настроений Владимира Владимировича и трагической его смерти не в наших взаимоотношениях. Наши размолвки — только одно из целого комплекса причин, которые сразу на него навалились.

Я не знаю всего, могу только предполагать и догадываться о чем-то, сопоставляя все то, что определило его жизнь тогда, в 1930 году.

Мне кажется, что этот 30-й год у Владимира Владимировича начался творческими неудачами.

Удалась, правда, поэма "Во весь голос". Но эта замечательная вещь была тогда еще неизвестною.

Маяковский остро ощущал эти свои неудачи, отсутствие интереса к его творчеству со стороны кругов, мнением которых он дорожил.

Он этим очень мучился, хотя и не сознавался в этом.

Затем физическое его состояние было очень дурно. Очевидно, от переутомления у него были то и дело трехдневные, однодневные гриппы.

Я уже говорила, что на Маяковского тяжело подействовало отсутствие товарищей.

У Владимира Владимировича, мне кажется, был явный творческий затор. Затор временный, который на него повлиял губительно. Потом затор кончился, была написана поэма "Во весь голос", но силы оказались уже подорваны.

Я уже говорила, что на выставку писатели не пришли. Неуспех "Бани" не был хотя бы скандалом. И критика, и литературная среда к провалу пьесы отнеслись равнодушно. Маяковский знал, как отвечать на ругань, на злую критику, на скандальный провал. Все это только придало бы ему бодрости и азарта в борьбе. Но молчание и равнодушие к его творчеству выбило из колеи.

Было и еще одно важное обстоятельство: Маяковский — автор поэмы о Ленине и поэмы "Хорошо!", выпущенной к десятилетию Октябрьской Революции, — через три года не мог не почувствовать, что страна вступает на новый, ответственный и трудный путь выполнения плана первой пятилетки и что его обязанность — главаря, глашатая, агитатора революции — указывать на прекрасное завтра людям, пережившим трудное время.

Легче всего было бы сойти с позиции советского агитатора и бойца за социализм.

Маяковский этого не сделал.

На многочисленные предложения критиков отступить он ответил строкой:

…и мне бы

строчить

романсы на вас —

доходней оно,

и прелестней.

Но я

себя

смирял,

становясь

на горло

собственной песне.

(Песни, которые он не высказывал, отяжеляли его сознание. А агитационные стихи вызывали толки досужих критиков о том, что Маяковский исписался.)

И наконец, эпизод с РАПП еще раз показывал Маяковскому, что к двадцатилетию литературной деятельности он вдруг оказался лишенным признания со всех сторон. И особенно его удручало, что правительственные органы никак не отметили его юбилей.

Я считаю, что я и наши взаимоотношения являлись для него как бы соломинкою, за которую хотел ухватиться.

Теперь постараюсь вспомнить подробнее последние дни его жизни, примерно с 8 апреля.

Утро, солнечный день. Я приезжаю к Владимиру Владимировичу в Гендриков. У него один из бесчисленных гриппов. Он уже поправляется, но решает высидеть день, два. Квартира залита солнцем, Маяковский сидит за завтраком и ссорится с домашней работницей.

Собака Булька мне страшно обрадовалась, скачет выше головы, потом прыгает на диван, пытается лизнуть меня в нос.

Владимир Владимирович говорит:

— Видите, Норкочка, как мы с Булечкой вам рады.

Приезжает Лев Александрович Гринкруг. Владимир Владимирович дает ему машину и просит исполнить ряд поручений. Одно из них: дает ключи от Лубянки, от письменного стола. Взять 2500 руб., внести 500 руб., взнос за квартиру в писательском доме. Приносят письмо от Лили Юрьевны. В письме — фото: Лиля с львенком на руках. Владимир Владимирович показывает карточку нам. Гринкруг плохо видит и говорит:

— А что это за песика держит Лиличка?

Владимира Владимировича и меня приводит в бешеный восторг, что он принял льва за песика. Мы начинаем страшно хохотать.

Гринкруг сконфуженный уезжает.

Мы идем в комнату к Владимиру Владимировичу, садимся с ногами на его кровать. Булька — посредине. Начинается обсуждение будущей квартиры на одной площадке (одна Брикам, вторая — нам). Настроение у него замечательное.

Я уезжаю в театр. Приезжаю обедать с Яншиным и опаздываю на час.

Мрачность необыкновенная.

Владимир Владимирович ничего не ест, молчит (на что-то обиделся). Вдруг глаза наполняются слезами, и он уходит в другую комнату.

Помню, в эти дни мы где-то были втроем с Яншиным, возвращались домой, Владимир Владимирович довез нас домой, говорит:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});