Лилея - Елена Чудинова

«Елена Кирилловна, — мягко напомнил о себе Василиск-Минский. — Может статься, мне не докучать Вам в минуту тревоги? Я прекрасно просижу у Ваших дверей, вот только стул выставлю в коридор».

«Ну вот еще, — Нелли взяла себя в руки. — Вы гость, так и сидите в гостиной. Я к Вам выйду сейчас».

Долгой, бесконечно долгой была эта ночь. В особенности первые часы, когда толпа нечаянных защитников отхлынула с улиц, и сделалось тихо.

«Худо для Санкт-Петербурга, когда я в нем гощу, — пыталясь улыбаться, молвила Нелли. — Право, недобрая примета! О прошлый раз наводненье вышло, нонче враги напали. Ей-же ей больше не приеду!»

Владимир пошел расспрашивать о наводнении. Немедля перед Нелли возникло несколько затруднений. Как объяснить, что две девочки оказались на улице безо всяких взрослых? Не признаваться же взаправду, что были обеи одеты юношами? Пришлось состарить Катю и возвести ее в свои няньки, домовладелицу же сделать дальней родственницей.

Лавирование меж сими повествовательными рифами несколько развеяло Нелли, когда в рассветающей дали послышалась оружейная пальба: окна в комнатах мелко зазвенели.

Канонада длилась десять часов. Так и прожили они их вдвоем: Ульяна с перепугу застряла у сватьи, Митрий же, как после выяснилось, так и отправился из кабака в ополчение.

В воздухе висел пороховой дым, висел густыми тучами, доносимыми северным ветром. Близко, вовсе близко подступил враг, воодушевленный открытостью столицы. Уж после узнала Нелли, что до неприятельской высадки дело не дошло. На подмогу Государыне, самое возглавившей было оборону, больно уж неповоротлив да тугодумен показал себя губернатор Мусин-Пушкин, поспел адмирал Грейг. Через те десять часов, что протомились они в гостинице на Невском, шведы отступили на Свеаборг. После узнала она, что и Филипп томился не с большим толком, но с меньшим удобством, средь толпы таких же как он добровольцев.

Само собою, что знакомство, составленное в столь роковых обстоятельствах, вышло куда сердечней, чем бывает обыкновенно в подобный краткий срок. (Уж через четыре дни они распрощались.) Однако ж и оно постепенно расстроилось. Первый год новоиспеченные друзья обменивались посланиями, из коих Филипп и Нелли узнавали между прочим, о карьерных успехах Василиск-Минского. После же Росковым стало не до переписок. Понятное дело, случись Владимиру оказаться в их краях, уж он знал бы, где найти гостеприимство, но похоже, что в их края его не заносило. Филипп же дважды ездил в столицы, как догадывалась Нелли, не для роскоши общения, и знакомцев, следовательно, не разыскивал.

— Представь же себе, сколь был я, злощасный арестант, изумлен, увидавши комендантом гарнизона…

— Да неужто Владимира?!

— Сам я полностью не доверился глазам своим. К тому ж Василиск-Минский не подал малейшего вида, что узнает меня, вправду не признал, либо того хуже — постыдился признать, нужды нет. Немало несправедливого уже довелось мне снесть, и да и мысли мои были всецело заняты иным.

Иного, может статься, и вверг бы в ужас вид узилища, в коем мне надлежало провести невесть сколько дней, но не меня. После страшных темниц Петропавловки, где стены под штукатуркою обиты войлоком в руку толщиной, дабы ни единый звук с воли не донесся до заточенного, затхлые дубовые доски острога казались почти обыденным жильем человека. Однако ж и сии стены были прочны, весьма прочны. Щель под потолком, хоть и являлась днем источником живого солнечного света (теперь был вечер, но одинокая звездочка утешала, что оконце выходит не в коридор) казалась слишком узка, чтоб протиснуться взрослому, даже если б и удалось сшибить поперечные железные прутья.

Когда я предавался сему изучению своего обиталища, дверь стукнула. Я оборотился, ожидая увидеть одного из своих сторожей. Но предо мною стоял Василиск-Минский, облаченный в простой темный плащ. Он раскрыл мне дружеские объятия, и оба мы не сумели сдержать слез.

«Не станем говорить о злощасных моих обстоятельствах, — молвил я. — Но как оказались Вы в эдакой глуши, дорогой друг?»

«Пустое. Я не в немилости, перевестись сюда захотел сам. Заковыка в том, что недалеко отсюда, по нашим российским понятиям во всяком случае, мои земли. Родитель скончался о позапрошлом годе, я — единственный сын у матери, брат пяти сестер. Мать в горести, и слышать не хочет о том, чтоб нанимать какого-нито немца. К тому ж дела в годы отцовской немощи впрямь расстроились. Все ж лучше, чем вчистую в отставку. Вот что, Росков: не мыслите о побеге. Я глядел дело Ваше, но могу ли поверить в причастность к шпионству того, кого видал устремившимся в опасный час защищать новое свое Отечество?»

«Так о чем мне еще мыслить, когда жена моя силою обстоятельств, рассказ о коих был бы слишком долог теперь, одна устремилась в бездну опасностей?»

«Пустившись в бега, я ни на мгновенье не сомневаюсь в том, что Ваш ум изыщет к тому способ, дорогой мой друг, Вы навлечете на себя Высочайший гнев. Вы вне равно как подпишетесь в виновности своей. Вы лишитесь всех прав состояния и сословия, Филипп Росков!»

«Вы предлагаете мне цепляться за блага земные, когда жизнь жены моей в опасности?! — вскипел я. — Зачем Вы навестили меня, неужто для того, чтоб такое предложить?»

«Не попрекайте меня прежде времени, Росков, — Владимир замолчал, в раздумчивости прошелся несколько раз по тесной моей клетке. — Кто б спорил, что лучше б Вам самому заняться семейными бедами своими, а после того необходимейшим расследованием своего дела — кто сумеет доказать невиновность лучше, чем Вы сами? — да только хорошо бы также при этом Вам и остаться здесь».

Я не закипел: не таков был человек Василиск-Минский, чтобы зряшно шутить над попавшим в столь отчаянное положение другом. И терпенье мое было вознаграждено тут же.

«Служивым моим я отец, — с достойной важностью продолжил Владимир. — Коли кто и будет знать, командира своего не выдаст. Слушайте внимательно теперь! Уж несколько недель как приметил я одного куриозного узника из мещан. Не вчера начал задумываться, как бы облегчить участь его, да к решенью придти не успел. Уж не нарадуюсь тому теперь! Мещанин сей, именем Зиновий Иванов сын Пыжиков — Ваших лет, а осужден за растрату — вел он счета в суконной лавке. Проще сказать — запустил руку в кассу хозяйскую. Но не угадали б Вы, Росков, с какою целью! Отменный чудак, нахватался знаний по книжкам, какие попались. Вот и нето, чтоб помешался на научной идее, сам-то по себе он вполне разумен, только хочет чего-то там изобрести — камень ли философический, вечной ли двигатель, я не вникал. Деньги присвоенные он истратил на покупку волюмов Эйлера и Бернулли. Длит бедняга свои труды и здесь — я Христа ради приказал давать ему бумагу и грифели. Только арестанты над ним насмехаются, страдает сей также и от шума, да и прочее, что по неблагородному сословию предписано, ему в тягость. Куда как щаслив бы он был оказаться с бумагами своими в обнимку в одиночном заточении!»

«Друг мой, Вы играете своей судьбою! Откройся дело, так занять Вам место сего чудака!»

«Бог милостив. Уж слишком должно не повезти, чтоб дело вскрылось. По бумагам пройдет, что Пыжикова перевел я в другой гарнизон, ужо сумею запутать концы. Арестант под замком — птица более важная, оная на предьявленье у меня найдется. Едва ль о Вас вспомнят скоро в столице. Ну а изобличится обман, тогда и плакать будем».

«Сил не имею отвергнуть великодушие Ваше! Мысли о жене пытают меня каленым железом».

«Кланяйтесь очаровательной Вашей супруге от меня, уверен, вы обретете друг дружку вновь. Не станем медлить, покуда ночь сокрывает нас, Росков!»

Василиск-Минский снабдил меня платьем со своего плеча, ибо мое в остроге пришло в самый жалкий вид. Оно и сейчас на мне, Нелли! Также запасся я благодаря Владимиру картою, оружьем и деньгами. К воротам солдаты вывели мне и лошаденку, кою положили списать на волков. В седельных сумах нашелся весь необходимый для странствия припас.

И вот, не успел острог пробудиться ото сна, как я был уже далёко по бездорожью. Словно молитва душу разбойника, озарял сей рассвет суровый и хмурый пейзаж. Впервой за долгое время был я один. Возблагодаривши Господа за перемену судьбы и обративши к Нему все упования мои, я извлек карту, кою не мог изучить в темноте.

И тут, словно в голове моей просветлело так же, как в хмурых еловых окрестностях, пришла мне некая мысль. Только что вместе с Василиск-Минским полагал я свой путь лежащим в сторону Европейского континента. Но только теперь вспомнилось мне то, о чем никоим образом не смог бы я поведать даже сему благородному другу. Я вспомнил о Белой Крепости.

— Ты… был… в Крепости?!

— Не торопи рассказа. Итак, планы мои переменялись спешно, но четко. Я находился в Сибири, рукою подать до Алтая, о чем свидетельствовала и карта в руках моих. Путь куда короче, чем до столиц и границ! Владимир обозначил две моих задачи: не только следование за тобою, но и сыск по собственному делу. Ясно, какая цель была для меня первейшей, вторую же отделяло от первой изрядное время. Я мог странствовать лишь инкогнитом, а проще сказать бродягою — как минуешь границы без надлежащих бумаг? Не примкнуть ли к цыганам, думал я, невольно с тобою перемолвившись через дальние пространства. К тому ж, хоть Владимир и щедро поделился со мною, Крезом он не был. Нужды нет, бродягою так бродягою пробираться во Францию, коли нету другого пути. Мог бы я, конечно, обратиться за помощью к кой-кому в Санкт-Петербурге, но сколь все сие долго! А Крепость, сердце всех незримых наших артерий, рядом! И я повернул на Алтай.