Каторга. Преступники - Влас Дорошевич

– Я, господа присяжные, такой же, как они, вор. Но другой специальности! – пояснил он присяжным. – Мы разделяемся на разные специальности. У кого какая, тот той и держится. Карманник – он карманник, и по парадным дверям шубы красть – это уж не его дело. На это есть парадники. Парадник опять-таки в поездах пассажиров обкрадывать не пойдет. Он этого дела не знает! На это есть поездошники. На все свои специальности. Я специалист по открытию касс.

– Мне убивать идти! Мне! – всплескивал он руками, и на лице его выражалось даже сожаление к людям, способным вообразить себе такую нелепицу. – Да зачем мне? Да я, случалось, открывал кассы, когда хозяин тут же по соседству в комнатах сидел, – и никто ничего не слышал.

Павлопуло никогда не говорил «ломать» кассу, всегда мягко: «открывать». «Ломати кассии глупо, кассии открывати нузино!» – по его словам.

– Я бы кассу и открыл, и деньги взял, и ушел, – Лившиц бы и не проснулся! И вдруг я буду идти на убийство!..

– Ну, однако! – прервал его разглагольствование председатель. – Ведь вы сами же говорите, что при вас револьвер был.

– И не только револьвер, но еще и кинжал, но еще и кастет! – горячо воскликнул Павлопуло. – Да ведь вы посудите, в какую компанию я шел! Что это за публика? Вы посмотрите только на их физиономии! Хороши?

Томилин при этих словах оглянулся и только презрительно посмотрел на Павлопуло своими серыми, холодными, спокойными глазами.

– Ведь эта публика за пятачок человека зарезать готова! – горячо продолжал Павлопуло. – Ведь это негодяи! А при мне были и часы, и перстни, и портсигар золотой. Должен же был я с собой для них оружие захватить. Ведь они меня при дележе могли убить!

В действительности убийство Лившица произошло так.

Убийства не затевалось. Затевали только грабеж. Душой предприятия была вдова-ювелирша, покупательница краденого. От своей знакомой Каминкер она слыхала, что у хозяина все деньги хранятся дома, и свела ее со своими знакомыми, неоднократно продававшими ей краденое, громилами Томилиным и Львовым. Но как открыть кассу? Самим сломать, не зная, как это делается, – весь дом на ноги поднимешь. Компания воспользовалась прибытием в Одессу «по делам» знаменитого «специалиста» Пана и предложила ему принять участие.

Пан пошел на «хорошее дело» с обычной осторожностью. Приказал Каминкер сломать замок у двери и в качестве слесаря позвать его. Явившись под видом слесаря в дом, осмотрел расположение комнат, мельком взглянул на кассу:

– Мне на кассу достаточно раз взглянуть, чтобы понять ее.

Касса, я сразу увидел, была нетрудная. У меня в практике бывали такие.

Павлопуло объявил компании:

– Дело легкое!

Но предупредил:

– Только помните, чтобы без глупостей. На глупость я не пойду. Да и не к чему. Лившиц и не услышит, как я открою кассу.

Это мне и Томилин на Сахалине говорил:

– Такой уговор действительно был. Недотрога ведь, белоручка, Пан – одно слово. Мразь!

Вечером в назначенный день Каминкер отперла дверь на черную лестницу, и в кухню вошли Львов, Томилин, Луцкер в мужском платье, – Томилин не отпускал Луцкер от себя ни на шаг, – и Павлопуло «с необходимыми инструментами».

Лившиц еще не спал. Компания осталась ждать в кухне. Пили водку – «для храбрости» – все, кроме Павлопуло. Он боялся, чтоб его не опоили.

Злой, жестокий, необузданный Томилин пьянел, ожидание раздражало его, и Павлопуло начал беспокоиться и предупреждал:

– Так помните, чтоб без глупостей!

– Ладно! Сказано! Молчи уж! Каминкер сходила, послушала:

– Кажется, заснул. Тихо.

Ее, как было условлено, связали, завязали ей рот, положили в постель и пошли.

Павлопуло должен был вскрывать кассу. Львов, Томилин, Луцкер – стоять настороже. Если Лившиц проснется, кинуться, связать, завязать рот, – но и только.

Тихонько вошли они в комнату, где стояла касса. В соседней комнате, в спальне Лившица, был свет.

Старик лежал в постели и читал книгу.

Грабители притаились.

Так прошло несколько минут. Луцкер, Томилин, Львов, Павлопуло стояли, не смея дышать. А старик преспокойно читал.

– Словно несколько часов прошло! Дышать было трудно, – говорит Павлопуло.

Как вдруг Томилин не выдержал. Кинулся в спальню, за ним кинулся Львов.

У Павлопуло подкосились ноги.

Старик только поднял голову, не успел даже вскрикнуть. Томилин накинул веревку. Львов схватился за другой конец. Дернули. Хрипение. Старик был мертв.

Когда Томилин повернулся к Павлопуло:

– Такого лица я еще никогда не видывал! – говорит Пан. Он кинулся к двери. Львов загородил было ему дорогу.

– А касса? Павлопуло выхватил револьвер:

– Башку вдребезги! Верзила отшатнулся, и Павлопуло «был таков».

– Мы все тогда испугались! – говорит Львов.

Томилин был страшен. Он «вошел в сердце». Придя в кухню, сел на связанную Каминкер и, когда та заворочалась, дал ей такого тумака по голове, что она потеряла сознание.

Луцкер и Львов дрожали:

– Думали, всех убьет!

Томилин кричал, «рычал, как зверь», сквернословил, ругался, пил водку.

Луцкер на коленях молила:

– Да успокойся ты! Успокойся!

Насилу «отдышался».

Так происходило убийство.

– В этакую глупость впутался! С такими мерзавцами связался! – бил себя по голове как-то в разговоре на Сахалине Павлопуло, и в словах его звучало отчаяние неподдельное. – А? В убийство попал. В убийство, когда я имею свою специальность!

Присяжные не дали веры Павлопуло, он был осужден за убийство с заранее обдуманным намерением, наравне с Томилиным и Львовым.

Павлопуло только пожал плечами и поблагодарил своего защитника по назначению, теперь уже покойного присяжного поверенного Ваховича:

– Благодарю вас за защиту. А что меня осудили, вина не ваша! Не поняли нас с вами господа присяжные заседатели!

Таков Пан.

Павлопуло был неуловим для меня на Сахалине. Придешь в Александровскую вольную тюрьму:

– Здесь Павлопуло?

– На работе. На паровой мельнице. Идешь туда.

– Ушел Павлопуло.

Отыскивал его утром, вечером – никак не мог увидеть.

Однажды я бродил по тюрьме, как вдруг на меня бросился – буквально, бросился – какой-то кавказец, сосланный за многократные убийства: родовая месть. Он на что-то жаловался, подавал прошение, не получал ответа и теперь требовал его от меня!

– Атвэчай!

Я напрасно убеждал его, что я не начальство. Кавказец ничего знать не хотел:

– Как нэ начальство? Зачэм нэ начальство? Драть всэ начальство, жалоба правая разбирать – нэт начальства?!

Глаза горят:

– Атвэт давай! Два гуда ждэм. Булше ждать нэ жэлаем. Вдруг чья-то сильная рука отстранила кавказца.

– А вот постой, я с ним поговорю по-своему.

Передо мной стоял, руки в боки, здоровенный молодой каторжанин, кожаный картуз набекрень, рубаха-косоворотка с «кованым», вышитым воротником. Халат едва держится, накинут на одно плечо. Вид типичного ивана. Это был тюремная знаменитость А. Иван, не спускавший самому Патрину.[57]

– А п-позвольте у вас узнать, кто же такой вы будете, ежели вы не начальство?

– А тебе какое дело? Ведь я тебя не спрашиваю, кто ты такой!

– Нет-с, позвольте-с!

А. с вызывающим видом загородил мне дорогу.

– Ежели вы, как вы изволите говорить, не начальство, на каком же таком основании вы тюрьму осматриваете? А?

Кругом стояла толпа. Ждали, чем кончится.

Положение было критическое. Пригрозить начальством, жалобой – избави Бог – это значило бы лишиться всех симпатий арестантов. Уступить – сконфузить себя, уронить в глазах тюрьмы. Унизить его чем-нибудь – избави Бог, ведь сколько розог принял этот человек, чтобы добиться славы ивана. И вдруг все это пустить насмарку, уничтожить его обаяние в глазах тюрьмы. Надо было найти какой-нибудь выход. Выйти так, чтобы и он и я разошлись, не уронив своего достоинства.

Мне пришло в голову гаркнуть на него во всю глотку:

– Молчать! Шапку долой! Ты как смеешь так со мной разговаривать? А? Что я тебе, начальство, что ли, что ты смеешь в шапке передо мной стоять да мне грубить? Начальство я тебе?[58]

Все кругом заревело от хохота.

Иван – после он мне сам говорил – «начал-то с бреха, а потом вижу, глупость делаю», сначала опешил, потом сам обрадовался тому выходу, захохотал, сняв шапку:

– А ежели не начальство, наше вам почтение! Милости просим! Ежели не начальство, виноват!

Все были довольны таким мирным исходом, смеялись, и среди смеющихся лиц мне показались знакомыми сжавшиеся от смеха в щелочки, черные, как маслины, живые, огнем горевшие глаза.

– Как фамилия?

– Павлопуло.

– А! Знаменитый Пан! А я ведь тебе привез поклон от твоего защитника, господина Ваховича!

Покойный Вахович действительно просил меня перед моей поездкой, увижу, кланяться его оригинальному клиенту.

Павлопуло засиял от счастья. Теперь уже глаза всех почтительно были обращены на него: знаменитость, которую проезжие люди по России помнят!