Лебединая Дорога (сборник) - Мария Семенова

Гардская дружина жила своими законами. Но вот что для Видги наполовину роднило её с прежней, так это отношение к вождю. Взять хоть Люта. Тот своего конунга любил воистину без меры. Если не как отца, то как брата. Почитаемого и грозного. Готов был за него и в воду, и в огонь… Но зато и ревновал его ко всем. Даже к юной жене.

Видга в себе подобной любви пока не находил и потому на глаза князю особенно не лез. Вдосталь пришлось ему поскучать на морозе, на кременецком забрале и у самого Нового двора… Вдосталь нагляделся он на заречные просторы, на белые крыши, увенчанные розовыми столбами дымов… В одну сторону редко глядел княжеский отрок Витенег: за Медведицу, на Урманский конец.

А так ему даже нравилось стоять на стене. Легко было размечтаться и представить, будто не деревянная башенка поскрипывала под ногами, а заснеженный торсфиордский утёс. Правда, снежная даль не больно-то походила на зимнее море. Но отчего не предположить, что просто случился необыкновенный мороз… И то, приключись подобные холода дома, в Норэгр, не усомнились бы – пришла-таки великанская зима Фимбульветр, предвестница сумерек Богов…

– Я живу у Лютинга, ярлова сына, – сказал он Смирёнке, пришедшей к нему на забрало. – Я не знаю, задержусь ли я у него навсегда. Но если надумаю уйти, так и ты тут не останешься.

Она держалась его по-прежнему крепко. Смотрела на него с любовью и беспредельной уверенностью. Если уж он возьмётся её умыкнуть, самому князю их не поймать.

Жалея Видгу, она принесла ему два пирога с зайчатиной. Голодный отрок хотел было съесть один сам, другой припрятать для Скегги. Но потом убрал в сумку оба. От конунга они с Лютом с пустыми животами не уходили. А дома был ещё Мал, и он тоже смотрел им в руки, когда они приезжали из города…

А вот стояния на княжеском дворе Видга скоро стал ненавидеть. Причина тому была простая. Едва не в первый день его службы к конунгу приехал Халльгрим… Видга издали разглядел пегого коня и богатый, на меху, плащ… Знакомое было всё, до того знакомое! И закаменел княжеский отрок. Сыскал на другой стороне ворот сучок в обтёсанном бревне. И повис взглядом на том сучке, словно тонущий, схватившийся за ветку… И проплыл мимо пегий бок коня, проплыло отцовское стремя. И не видел он, как Халльгрим потянул поводья и почти остановился, словно для того, чтоб заговорить. Но не остановился, проехал…

– Пока к мерянам не сходили, – сказал Видге Лют, – думал я, ты вроде Любима. Тот-то не в боярина! Даже лицом не похож.

Видге предстояло повторить Халльгрима до мелочей, и он это знал. Он спросил:

– А в кого ты?

Люту и впрямь не досталось ни тонких черт матери, ни суровой мужеской стати отца. Лицо у него было круглое, пропечённое солнцем до горшечной красноты. Глаза от ветра с неизменным прищуром, ноги – кривоватые от седла. Лют ответил гордо:

– Я в деда Добрыню!

Говорить об отцах не было большой охоты ни у него, ни у Видги. Потому рассказывали друг другу о дедах. Дедов оба знали по былям, которые, что ни год, всё больше походили на сказки. И рассказывали, сдержанно хвастаясь и присочиняя, блюдя каждый свою честь, один кременецкую, другой торсфиордскую. Видга припомнил тезку-пращура, того, что сам вытащил пять стрел, пригвоздивших его к дереву. И сказал: так мы выдёргиваем занозы!.. Лют поведал в ответ, как некий предок полных четыре дня шагал по зимним лесам, стянув тряпицами раны. И пришёл в Кременец, что и городом-то, не имея стены, тогда ещё не был. И умер на руках у молоденькой жены, успев лишь выдохнуть: вороги близко!

Деды стоили друг друга, внукам предстояло продолжить их славу. Морозы-калинники ещё калили в лесу мёрзлые древесные стволы, когда в Кременец прискакал помороженный, заиндевевший гонец…

Лют и Видга в тот день вместе стояли на страже в Новом дворе. Князь редко их разлучал. И на плечах у Видги была-таки мохнатая волчья куртка, сшитая точь-в-точь как у берсерка Соти. Раскрытая пасть обрамляла лицо, лапы продолжались рукавами, со спины свисал хвост… И щит уже привычно оттягивал широкий ремень.

Что за гонец, отрокам знать было неоткуда. Да что им! Не знал, скорее всего, сам Чурила Мстиславич. Воина сняли с лошади, под руки увели в дом. И ещё до полудня уже из Кременца собрался и поскакал новый гонец. Да какой – боярин Ратибор. Боярин отправился в Круглицу, а туда последние годы просто так не ездили.

И следом пополз по городу недобрый слушок:

– Хазары послов шлют…

2

Хазары въехали в кременецкие ворота через три дня. Въехали не торопясь… Сбережённые кони играли под богатыми сёдлами, свивали тугие шеи, пускали из ноздрей струи белого пара. Поскрипывали полозьями нарядно крытые сани. И скакал бок о бок с хазарами, сопровождая послов, одноглазый Радогость с двумя десятками верховых.

В Кременце хазарского племени не то чтобы вовсе уж не видали. Что ни лето, являлись торговые гости, везли рыбий клей и всякий разный товар, что к ним самим приезжал по караванным тропам в степи. Являлись, лопотали на своём языке, молили о прибыли кто Бога на небе, кто горящий огонь. Ныне же ни дать ни взять возвращались времена старого князя Ратши. Тогдашней великой беде тоже протаптывали дорожку послы.

Оттого смотрели на хазар из-за заборов безо всякой приязни…

Однако посол есть посол, обидеть посла – бесчестье. В Новом дворе из возка появилось двое вельмож. Один был молод и красив нежнейшей девичьей красотой, нарушенной лишь тёмным шёлком усов. Сбрей усы, и улыбнется тебе прекрасная поляница. Звали его Мохо-шад, то есть Мохо-царевич. Сам хакан, великий князь хазарский, приходился ему роднёй.

Второй хазарин оказался темнолиц и сутул. Одежда его была груба и проста, а усы – как чёрная проволока. Из грязи, из продымленной юрты подняла Алп-Тархана верная сабля. Как знать, не та ли самая, что сразила когда-то кременецкого князя, собой заслонившего свой город?

Радогость, одноглазый хитрюга, уже успел познакомиться с обоими. Знал, что Алп-Тархан ездил только на жеребцах священной белой шерсти, а Мохо масть коня была безразлична. Ещё знал, что царевич, где только мог, покупал красивых рабынь, зато Алп-Тархан нерушимо любил свою старуху по имени Субут…

Ещё узнал боярин, что терпели они друг друга с превеликим трудом.

Двоих вельмож и с ними несколько воинов познатнее сразу провели в дом. Охрану, как когда-то варягов, хотели было устроить в сенях, но хазары отказались. Вытащили из поклажи деревянные решётки, развернули пёстрые цветные войлоки и возвели посередине двора круглую юрту. Очень скоро оттуда потянуло дымком, запахло жареным мясом…

Точно на этот запах, возник во дворе Любим, которого в иное время сюда было не заманить. Ходил, как зачарованный, вокруг хазар, вокруг укутанных попонами хазарских коней. И смотрел, смотрел, смотрел…

Отроки в воротах тоже поглядывали на гостей. И Видга знал, что Лют думал про деда.

Пришельца, непохожего на остальных, они приметили одновременно. Оба видели его впервые. Но обоим показалось знакомым и бронзовое лицо, и посадка в седле. И даже то, как, спешиваясь, он перекидывал поводья через голову скакуна. Другие хазары уступали ему дорогу, но без того почтения, которое окружало вельмож. А одежда на нём была хоть и богатая, да вся словно бы с чужого плеча…

– Кудряй-хан! – внезапно осенило Люта. – Витенег, помнишь ли булгарского хана?

– Помню, – отозвался Видга. – Да ведь это не он…

Тут случилось так, что мимо торопился боярин Вышата. Остановился он неохотно. Недовольно сдвинул седеющие брови. Выслушал и молча ушёл…

Князья послов принимать не спешили… Невелики птицы – подождут, сказал старый Мстислав. Не к данникам приехали, чтобы выбегать встречь!

К тому времени кременчане давно уже страдали от шатавшегося по лесу медведя. Оголодалый зверюга обкрадывал силки, пугал верховых коней, заламывал не в меру смелых собак. Трое охотников едва унесли от него ноги.

– Поезжай с хазарами, добудь, – послал Радогостя князь Мстислав. – А ты, сыне, дома посиди.

Смерть хотелось Чуриле пойти на шатуна самому! Но отцу было видней. Знал старый, когда показать удаль, когда придержать. А Звениславка, видя любого дома, лишь радовалась. Оно понятно: жена…

Что до Вышаты Добрынича, тому было поручено особое дело. Едва уехали охотники, выбрался во двор, подкараулил того хазарина и словно бы невзначай обронил:

– Хан Кубрат…

Вздрогнул молодой чужак. Рванулся к боярину, точно хотел что-то сказать, да подошли, помешали… Боярин ушёл довольный. Верный глаз оказался у Люта: Мохо привёз с собой булгар.

Вернулись охотники, вернулся навязавшийся с ними Любим. Привезли и медведя, тощего, страшного, в клоках свалявшейся шерсти.

Хазары не побоялись пойти на него сами. Славным охотником оказался царевич! С одним ножом пошёл на шатуна, забавляясь опасностью, словно ребёнок игрушкой. И теперь, покачиваясь в седле, рассказывал Радогостю про ловища в стране хазар. Про зверя с прямым рогом во лбу и про тысячу кувшинов жира, натопленных из одной-единственной рыбы. Боярин чуял нутром, что Мохо-шад врал самое малое через слово. Но когда хазарин спрашивал его: веришь? – он неизменно кивал, отвечая: