Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Узнавши, что ей приказано покинуть Двор, госпожа де Кейлюс объявила, со свойственным ей задором и остроумием: «У вас при Дворе так смертельно скучно, что быть изгнанной — значит вернуться к жизни!» Однако, проживши неделю вне Парижа, она начала плакать, два месяца спустя увлеклась, скуки ради, янсенизмом, через год стала умолять меня вернуть ей благосклонность и позволить хоть изредка, тайком, приезжать ко мне. Я согласилась, так как любила ее; кроме того, мы возобновили нашу регулярную переписку, но сам Король, опасавшийся ее острого язычка, продержал ее в изгнании целых двенадцать лет, дав ей время вполне раскаяться в своем проступке.

Тому, кто с годами решил сбросить с себя пестрое одеяние актера и сесть на место зрителя, жизнь дарит порой удивительные сюрпризы: отец и сын де Виллет, коих я всегда нежно любила и уважала, начали теперь доставлять мне одни неприятности, тогда как семейства Сент-Эрмин и д'Обинье, целых двадцать лет висевшие у меня камнем на шее, все чаще радовали.

Моя кузина де Сент-Эрмин, гугенотка-мученица, нежданно приняла католичество и вышла из тюрьмы; она повела себя умно — и получила пенсион, стала графинею — и удостоилась королевской милости, даров и возвышения, более того, понравилась Королю. Сделавшись по мужу графиней де Майи, она была назначена первой дамою гардероба герцогини Бургундской и стала членом нашего избранного круга.

Моей племяннице д'Обинье, которую я отнюдь не считала восьмым чудом света, опасаясь с ее стороны любых безумств как от дочери своего отца, напротив, достало вкуса привести в нашу семью самого очаровательного из «зятьев» и ума — чтобы сделать его счастливым. В 1698 году Король выдал ее за графа д'Эйяна, старшего сына герцога де Навая, и сей молодой человек, выбранный лишь ради прочного союза и громкого имени, оказался безупречным во всех иных отношениях — обворожителен и мил в обществе, горазд на веселые шутки, способен принимать чужие мнения и вкусы, как свои собственные, не выказывая неудовольствия, отважен в бою; будучи немногословен, он однако прекрасно владел пером и, вдобавок, при случае позволял себе шутливо флиртовать со мною, что забавляло нас обоих. Будь я на сорок лет младше, этот юный любезник уж наверное попался бы в мои сети и моими стараниями надолго завяз бы в них. Нынче же я только и могла, что изображать кокетку, когда он изображал галантного воздыхателя. Он писал комедии и оперы для Сен-Сира, помогал мне разбираться в семейных делах и всякий день баловал подарками, сколь неожиданными, столь же и роскошными.

Я подарила молодоженам Ментенонский замок, единственное мое достояние; Король, по своему почину, добавил к сему 8000 ливров наличными и на семьдесят тысяч ливров драгоценностей.

Мне пришлось дожить до шестидесяти лет, чтобы понять — притом, когда я менее всего ожидала этого, — что семья также может стать источником радостей. Я сказала об этом Королю, желая утешить моего супруга на счет собственных его родных, но, правду сказать, огорчения Короля, как, впрочем, и привязанности, всегда были весьма поверхностны, а заботы, доставляемые роднёю, очень скоро забывались.

Сидя в просторной восьмиугольной зале Марли перед серебряным шоколадным прибором, я глядела, как ночь заливает мраком верьеры купола.

Дамы вокруг меня беседовали вполголоса: накануне скончался Месье. Если не считать этого почтительного полушепота, темы разговоров были прежние, — обычная болтовня монастырских пансионерок. Чаще всего обсуждались наряды; поставщики, ткани и фасоны чепцов давали богатую пищу для пересудов. Однако нынче явился новый предмет — зеленый горошек: нетерпеливое ожидание зеленого горошка на обед, удовольствие, с коим он съедался, и радость предвкушения следующей трапезы с пресловутым горошком, — вот о чем велись все речи; некоторые из дам хвастали тем, что, отужинав у Короля — притом, весьма плотно! — по возвращении домой садились за зеленый горошек и объедались им до поздней ночи. Я с грустью вспоминала беседы у мадемуазель де Ланкло; увы, сильные мира сего свято убеждены, что их мнения — манна небесная для всех прочих и что они остроумны донельзя…

Внезапно в залу вошел один из внуков Короля, герцог Бургундский; подойдя к дремавшему в кресле господину де Монфору, он спросил, не желает ли тот сыграть в брелан. Шушуканье в салоне тут же стихло. «В брелан! Вы шутите, Монсеньор! — изумленно воскликнул господин де Монфор. — Играть, когда Месье еще не остыл!» — «Прошу извинить, — отвечал принц, — я и сам хорошо это понимаю, но Король не желает, чтобы в Марли скучали. Он приказал всех усадить за карты и, боясь, что никто не осмелится сделать это первым, велел мне самому подать пример». Тут же внесли столы и составились партии; вскоре зала огласилась веселыми восклицаниями и взрывами смеха.

Такова была глубина скорби Короля или, вернее сказать, так, при всей любви к брату, на какую монарх был способен, он придерживался раз и навсегда установленного порядка придворной жизни, включая и развлечения.

Поскольку я забрала в голову стать лучшей супругою, нежели в прошлом, и употребить все мое искусство на то, чтобы развлечь Короля, я поначалу сочла своим долгом не пропускать ни одной придворной ассамблеи. Но скоро я поняла, что зашла слишком далеко в моей преданности супругу, — сборища эти были для меня истинной мукою.

По заключении мира балы сделались и впрямь великолепны, однако я смертельно скучала: менуэты тянулись так нескончаемо долго, словно их устраивали святоши, желавшие навести танцоров на размышления о вечности. Мне надоело в сотый раз аплодировать после танца принцессе де Конти. «Когда я вижу, как эти дамы степенной чередою движутся в контра-дансе, — говорила мне Бон д'Эдикур, — мне вспоминаются дети, отвечающие свой урок катехизиса». Те, кто, подобно мне, не танцевал, сидели на месте, зевая, скучая и зло сплетничая друг о друге.

На театре представляли старые комедии и оперы, мне захотелось, в который уж раз, посмотреть «Мещанина во дворянстве»; также почтила я своим присутствием комедию Скаррона «Жодле или хозяин-слуга», куда сбежался весь Двор — желая то ли угодить мне, то ли уязвить.

Игра в карты являла собою не менее грустное зрелище: казалось, игроки в ландскнехт сошлись за столами из-под палки, а не для забавы. Что же до охоты, я села в коляску и принудила себя сопровождать Короля, хотя занятие это внушало мне прежнее отвращение, — виновата ли я, что питаю любовь и жалость к несчастным оленям?! Мне было тошно до слез; Король же, восхищенный тем, что я наконец-то составила ему компанию, приказал затравить и убить зверя прямо под моими окнами — «дабы показать вам самый прекрасный миг охоты», как он выразился.

Словом, Двор жил привычной, ни в чем не изменявшейся жизнью: одни и те же развлечения, в одни и те же часы, с одними и теми же людьми.

Будучи вполне согласною с одним янсенистом, сказавшим, что «король без увеселений — это человек, исполненный скуки», и, вдобавок, не в силах более терпеть душную атмосферу Двора с его строгим этикетом, я попыталась приобщить Короля к иному досугу, каким наслаждаются простые смертные; в двух моих комнатах он нашел общество избранных друзей, детский смех, интересное чтение и остроумные беседы.

Невзирая на свою приверженность Двору и его церемониалу, монарх охотно принимал участие в этих домашних усладах: подагра, начавшаяся в 1694 году, нынче так часто терзала его, что он поневоле вынужден был отказаться от придворных развлечений; теперь он мог ездить на охоту лишь в коляске, а гулять в парке только в кресле на колесах, которым правил сам, поворачивая специальный рычаг, тогда как слуги толкали этот маленький экипаж сзади. Кроме того, он начал полнеть и сутулиться и казался теперь меньше ростом, а лицо его становилось с каждым днем все мрачнее.

Говорили, будто его «прекрасная госпожа», маркиза де Монтеспан, поблекла и сморщилась, как гнилое яблоко; госпожа д'Эдикур доложила мне, что, приехав к ней в замок Пти-Бур, нашла хозяйку на кухне, между пореем и тыквою, за изготовлением соуса; она растолстела больше прежнего, но зато, но выражению Бон д'Эдикур, «обрела смиренную мудрость Цинцинната[88]».

Сама же я, ради удовольствия Короля, старалась, елико возможно, не уступать коварному времени; кроме того, мне приходилось бороться с возможными соперницами — графинею де Грамон, льстивой интриганкой, которую я разве что терпела подле себя, находя совершенно несносною; английской королевою Марией, укрывшейся в Сен-Жермене, — эта унаследовала итальянскую грацию своей матери, племянницы Мазарини, и тем живо трогала сердце Короля; обе прекрасные дамы были на двадцать лет моложе меня.

К счастью, осанка не подвела меня, — я по-прежнему могла похвастаться тонкой талией; правда что красивые тела уже вышли из моды, но я старалась держаться ради моих воспитанниц из Сен-Сира и ради себя самой, зная, что физическая расслабленность влечет за собою и умственную вялость. Поскольку я ела довольно мало, да еще туго шнуровалась, я выглядела слишком худою и восполняла сей недостаток пышной одеждою. Что до куафюры, то я не прельстилась новомодными «фонтанжами», ибо Король терпеть их не мог, хотя и был бессилен что-либо изменить, — перед модою склоняются даже монархи. Последняя фаворитка Короля незадолго до смерти успела дать свое имя прическе из высоко поднятых и завитых волос; в ее время куафюра эта выглядела изящно и радовала взор, однако с той поры дамы так изменили и обогатили ее, что теперь ходили с целыми башнями на голове. Не знаю, чего их обладательницы стремились достичь этими сооружениями в два-три фута высотою, украшенными кружевами и драгоценными камнями — то ли свода небесного, то ли верха нелепости. Но, поскольку ни у одной женщины не хватило бы волос на голове для такой прически, дамы обратились к накладкам; стянув собственные волосы на затылке в маленький пучок, они водружали поверх него фальшивые букли с побрякушками, укрепленные на проволочном каркасе, точно парадная сиамская тиара. Эти куафюры делали их похожими на пышные торты; их личики терялись в пене кружев и украшений, словно миндалинка в креме. Боясь показаться на людях с этой прической, которая не нравилась Королю, но, в то же время, не желая отстать от моды, я скрывала простой пучок скрученных волос под пышными наколками из кружев в цвет платья; этот развевающийся, небрежно пришпиленный чепец звался «нахлобучкою».