Мой любимый враг - Елена Алексеевна Шолохова

её плечом, даже сделала коротенький разбег от дальней стены, но лишь зашибла руку. А она даже не шевельнулась, не скрипнула, не подалась ни на миллиметр.

Какого черта они понаставили себе дверей как в бункере?!

Отчаявшись, я зажмурилась и что есть мочи закричала: А-а-а-а!

Ни-че-го…

А потом я уловила странный запах. Ещё слабенький, но очень характерный – едкий и горьковатый.

Это же запах гари, догадалась я, холодея от ужаса. И тут же увидела, как в щель между дверью и полом сочится дымок. Пока слабо, но…

Я сделала последний отчаянный рывок, хотя и понимала, что всё бесполезно. Мозг работал четко и беспощадно: там, очевидно, пожар. Все в панике, спасаются бегством. И мои истошные крики теперь уже точно никто не услышит. А в такой дикой сумятице никто и не поймет, что кого-то не хватает.

А значит… значит скоро я умру? Задохнусь от угарного газа, даже если пожарные приедут быстро, что вообще-то сомнительно, ведь этот проклятый ресторан почти в часе езды от города!

Но я не хочу умирать! Я боюсь умирать! Я и не жила-то ещё толком… Господи, пожалуйста, сделай что-нибудь! Помоги! Мама, мамочка, спаси меня!

Я ревела в голос, иступлено бормоча молитвы. Но огонь, видимо, распространялся всё сильнее, потому что в холодной каморке вскоре стало душно, а от запаха гари уже ело глаза и першило в горле.

Как это всё происходит? Я просто потеряю сознание, а потом… сгорю? Это нечестно, несправедливо! Так не должно было случиться!

Я схватила бутылку с минералкой, щедро смочила носовой платок и прижала к лицу, продолжая рыдать. Понимала ведь, что это ерунда. Платок лишь немного оттянет страшный конец…

И вдруг раздался громкий стук или щелчок. Будто кто-то дернул дверь, а потом она открылась, и всю каморку моментально заволокло клубами плотного сизого дыма. Из-за этого дыма я видела лишь чей-то силуэт. Но зато голос… его голос я узнала бы из тысячи.

– Таня! – громко, страшно, с надрывом крикнул Дима Рощин.

58

Дима

Я думал, что переболело. Не умерло, нет, и не забылось, конечно, но перестало жечь. Как будто рана потихоньку затянулась корочкой.

Зимой я сходил с ума, готов был лезть на стены, раздирать на себе кожу, чтобы хоть как-то унять боль в душе. Каждый божий день думал: всё, больше так не могу… А потом, когда уже, по-моему, совсем дошёл до ручки, в какой-то момент внутри будто всё выключилось или заморозилось. Я словно впал в анабиоз: первичные функции действуют и то на автомате, а в остальном – живой труп, которому ничего не хочется, ничего не надо.

В апреле отец сообщил, что они переезжают в Канаду. По работе, но надолго, а, может, и с концами, если всё устроится. Я почему-то не сомневался – у него всё устроится, как надо. Он всегда это умел.

«Живи в нашей питерской квартире, когда приедешь поступать. Пока не приедешь, здесь за квартирой последит Ксюшина родственница, ну а потом вы с ней как-нибудь договоритесь, да? Может, она съедет, может, вместе уживетесь… А куда ты собрался поступать-то? В наш госунивер? На какой факультет?», – спрашивал он незадолго до того, как уехать.

«Математика, программирование и искусственный интеллект».

Отца мой выбор не впечатлил, но он, слава богу, никогда не вмешивался и особо не лез ко мне со своим видением моего будущего.

Всё это время я жил по инерции. Будто меня самого запрограммировали, когда надо вставать, чистить зубы, идти в школу. Мне не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем разговаривать, да что там – мне и жить-то не хотелось. Я бы, наверное, в то время так и загнулся там, в одиночку. Даже не помню, ел я вообще что-нибудь или нет.

Тут над сказать спасибо моим одноклассникам, которые вдруг взялись меня опекать. Особенно девчонки. Даже на день рождения мой пришли, о котором я сам совершенно забыл.

Тогда меня раздражала вся эта их возня, но позже я понял, что был просто неблагодарной сволочью, а они – ну просто молодцы, что тут ещё скажешь.

Свой отъезд в Питер я воспринимал как факт. Где-то даже ждал, когда уже наконец уеду. И ощущал это, наверное, как бегство оттуда, где невыносимо горько, плохо, душно.

Не знаю, в какой момент опять всё изменилось. Может быть, что-то дрогнуло ещё тогда, когда Таня мне написала, но я ещё сам не понимал. А по-настоящему меня пронзило, нет, прямо-таки обожгло осознание, что ещё несколько дней – и мы с ней никогда больше не увидимся, в маршрутке, перед экзаменом по истории.

Я сидел напротив неё и видел не девушку из далекого, почти призрачного прошлого, как мне всё это время казалось, а Таню, которую знаю всю, насквозь, каждую её черточку, запах, мимику… Знаю и чувствую, как будто она – часть меня. И всего через неделю эту часть придётся из себя вырвать. Именно так – вырвать с кровью, с мясом. Хотелось крикнуть: что мы делаем?! Зачем?

Она поймала мой взгляд, и на минуту мне показалось, будто мы друг друга понимаем без слов. Да я бы, наверное, и не смог в тот миг ничего произнести – горло перехватило.

Потом Таня отвернулась, разорвав этот момент, и я – тоже. Уставился в окно, но мысль о скорой разлуке прочно засела в уме. Теперь уже не как факт, а как ожидание чего-то неотвратимо-плохого. Невыносимо-горького. Я больше на Таню не смотрел, но видел её и чувствовал. Ловил её дыхание, малейшие движения. А ещё чувствовал, как судорожно и больно сжимается сердце.

Я и на выпускной-то этот пошёл только из-за Тани. Сдал деньги в последний момент, а до этого – как только ни уговаривали Диана и другие девчонки – отказывался наотрез. А тут вдруг судорожно ухватился за возможность снова увидеть её… на прощание. А, может быть, и не только увидеть, но и поговорить спокойно, без груза обид и упреков.

Не подумал я только о