Дочь адмирала - Виктория Федорова

Он даже не покраснел.

— Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать меня. Это вы обратились к нам за характеристикой, мы ее и обсуждаем.

— Верно, — согласилась я. — Я обратилась к вам за характеристикой — и это все, что мне от вас надо. Только характеристику, хорошую или плохую. И нечего обсуждать, что я ем, сколько сплю, когда иду в ванную и что знаю, а чего не знаю о ваших коммунистических съездах. Ведете со мной какую-то игру, и больше ничего. Игру!

Я встала и вышла из комнаты.

ЗОЯ

14 декабря 1974 года.

Дорогой Джексон,

Для меня и для Виктории было такой приятной неожиданностью получить твое письмо и фотографии. От переполнивших меня чувств мне было очень трудно собраться с мыслями и написать тебе письмо. Да, с той поры прошло немало лет и немало случилось всякого в моей жизни, но я счастлива, что все это уже далеко позади. Мы с Викой очень были рады получить от тебя то коротенькое письмецо[4], — как было бы хорошо, если б ты смог прижать к груди свою дочь!

В Вике — вся моя жизнь. Она очень похожа на тебя и, по-моему, унаследовала твой характер и темперамент. Мне до сих пор не верится, что мы нашли друг друга. Не теряю надежды что вы с Викторией когда-нибудь тем или иным образом встретитесь.

Желаю тебе, дорогой мой Джексон, хорошего здоровья, потому что было бы здоровье — остальное приложится. В моей памяти ты остался сильным, энергичным человеком. Целую тебя.

Твоя Зоя

Мне очень хотелось написать тебе по-английски, но я боюсь наделать кучу ошибок.

ВИКТОРИЯ

Когда я рассказала мамуле о совещании на студии, она ужасно расстроилась.

— Как ты посмела, Вика? Как ты посмела! Ты же не несмышленый ребенок! Ведь знаешь, что произошло со мной, когда я показала, что не боюсь их!

— А ты думала, что я буду сидеть и слушать, как этот пьяница Смирнов называет меня аморальной личностью? — Я понимала, что мамуля абсолютно права, но ни за что не хотела с ней соглашаться.

— Никто и не говорит, что он прав, Вика, но чего тебе это может стоить? — Мамуля взяла меня за руку. — Я уже стара, Вика. Я не хочу снова попасть в тюрьму. На этот раз мне оттуда не выйти.

В тот же вечер она отправила Ирине открытку.

Наступил новый, 1975-й, год, а мне все еще не сообщили о результатах второго и, как я надеялась, последнего совещания по поводу моей характеристики. Восемнадцатого января я пригласила всех своих друзей на свой двадцать девятый день рождения. Наверно, им всем было очень весело, но только не мне. Я все время ждала телефонного звонка, о котором отец написал в поздравительной открытке по случаю дня моего рождения. Чем темнее становилось на улице, тем сильнее одолевали меня прежние страхи. Он умер. Он больше не думает обо мне. Он забыл меня.

В два часа ночи я поняла, что дальнейшее ожидание свыше моих сил Я отвела в сторонку одного из своих друзей, который говорил по-английски, и попросила помочь мне с переводом. Потом заказала телефонный разговор. У папы сейчас только шесть вечера. Разговор дали на удивление скоро.

Я услышала голос:

— Кто говорит?

— Папочка, это Виктория.

Я передала трубку своему другу и попросила узнать, почему он не позвонил. Мой друг сказал что-то непонятное, потом стал слушать. А затем объяснил, что отец пытался мне дозвониться, но ему сказали, что линия занята.

Я схватила трубку. Не зря же я целый день повторяла эти слова.

— Я люблю тебя, папочка, — сказала я по-английски.

А он ответил по-русски:

— Я очень люблю тебя.

Я заплакала, а он добавил:

— Я очень сильно люблю тебя.

А потом он сказал что-то по-английски, и мне пришлось снова передать трубку моему другу. Мой друг улыбнулся.

— Он сказал: «Я помню, где и когда я эти же слова сказал твоей матери».

Я снова схватила телефонную трубку и повторила его слова:

— Я очень сильно люблю тебя. — И добавила: — До свиданья, папочка.

Этот день рождения неожиданно стал самым счастливым днем рождения в моей жизни.

Второе совещание по обсуждению моей характеристики происходило утром двадцать шестого января в Главной студии «Мосфильма».

За длинным столом сидело около двадцати пяти человек, во главе его расположился маленький сухонький человечек с седыми волосами и в таком заношенном черном костюме, что я еще в дверях увидела лоснящиеся на локтях рукава. Это был глава службы КГБ на студии, человек, который никогда не улыбался и решал судьбы творческих работников, не имея ни малейшего представления о сути их труда. Я невольно сравнила его с американским консулом Джеймсом Хаффом, человеком на удивление улыбчивым и приветливым.

Я знала, что среди присутствующих есть и другие работники КГБ, но узнала в лицо лишь нескольких руководителей объединений. Ни один из сидевших за столом не знал меня лично, иногда кое-кто из них кивал при встрече в коридоре. И все же вот сейчас они будут вершить суд над моей репутацией. Или по крайней мере делать вид что вершат его. И они и я понимали, что решающее слово только за одним человеком, и этот человек — представитель КГБ.

Повторилась та же процедура, что и на первом совещании, разве что больше никто не вспомнил о моем пристрастии к алкоголю. А началось все с вопроса:

— Почему вы хотите поехать в Америку?

— Повидаться с отцом. Он стар и серьезно болен.

Все принялись изучать бумаги, передавая их из рук в руки вдоль стола. Человек из КГБ сказал:

— У нас нет никаких свидетельств о болезни вашего отца. Если он действительно болен, вы должны представить медицинское заключение о состоянии его здоровья.

Я пообещала, что постараюсь получить доказательства папочкиной болезни. Потом разговор снова зашел о непосещении лекций по марксизму-ленинизму, который плавно перешел в обсуждение моих разводов.

— Да, были разводы. А что в этом плохого?

Черный Костюм покачал головой.

— По нашему разумению, разведенному человеку негоже уезжать из своей страны.

— Но почему? В разводе нет ничего постыдного.

— Постыдного, может, и нет, но желательно, чтобы у того, кто едет за границу, оставалась тут семья.

Я улыбнулась.

— Вы считаете, что я не вернусь? У меня здесь остается мать, и вы хорошо знаете, что я хочу повидать отца, а не убежать.

Во мне вновь закипала злость, и я мысленно попросила прощения у мамули, если снова сорвусь.

— У вас есть любовник, — сказал Черный Костюм. Это не был вопрос, а констатация факта.

— У меня был любовник, — поправила я его, — но с этим уже покончено. А когда он у меня был, мы открыто, ни перед кем не таясь, жили вместе.