Предчувствие: Антология «шестой волны» - Андрей Лазарчук

Таня вымела мусор за дверь и огляделась. У стены сквозь пыль масляно поблёскивали банки консервов — их трогать не стоило. А вот пакеты, лежащие в углу стола, нужно было убрать. Таня потянула ближайший свёрток, и в нос ударил запах гнили. Стараясь дышать ртом и не забывая жмуриться, она поволокла остатки еды к яме в углу двора. Пакетов набралось много: на локаторе не прибирались с середины лета, и гостинцы копились, превращаясь постепенно в неаппетитное месиво. Несколько пробежек по двору — и стол очистился. Таня смахнула пыль, передвинула пирог на середину и присела перед экраном, аккуратно возя тряпкой по стеклу.

— А ещё, деда, я поссорилась с Юлькой… Она первая начала — сказала, что ей дедушка подарит большую куклу, а у меня дедушки нет, и куклы не будет, а она мне поиграть не даст. Ну и не надо! Я ей про тебя рассказала, что ты на локаторе работаешь, а она сказала, что локатор заброшен с самой войны, ей дедушка рассказывал, как его построили и сразу почти бросили, потому что работать некому было… Чепуха какая! А я ей сказала, что у неё дед хромой и рыжий, и старый совсем, а она меня дёрнула за волосы, а я её. Мама потом сильно ругалась и отшлёпала… А Юлька всё равно чепуху говорила — просто у тебя же работа секретная, вот и не знает никто…

Таня болтала взахлёб, отворачивалась от экрана, хмурилась. На самом деле слова подружки сильно задели её. «Ничего, я проверю — уже завтра, — в который раз подумала Таня. — Всё она врёт». Очищенный экран светился ярче, подмигивал, утешал. Таня улыбнулась и пальцем стёрла последний штрих пыли в уголке.

Накануне отъезда к Пельтыну заглянул лейтенант и с таинственным видом повёл на безлесый холм рядом с бараками. Ткнул рукой на восток, в сторону моря, где мягкими серыми волнами поднимались сопки. «Вон на той, самой высокой, поставят локатор, — сказан он Пельтыну. — Выучишься — возвращайся. Будешь нас охранять».

Так Пельтын оказался на материке. Удивлялся поначалу широкой, густо-зелёной листве — только-только начинался июнь, и дома тополя стояли в прозрачной клейкой дымке, не решаясь ещё распустить почки.

На курсах, замаявшись выговаривать клокочущие звуки, фамилию Пельтына перевели на русский и записали Петром. Пельтын не возражал. «Что-то ты, Петя, больно чёрен», — смеялись приятели, и он отвечал, что, мол, перья в плохой воде замарал. Едкие испарения авиационного топлива были мало похожи на запах нефти, но Пельтын продолжал чуять плоть разлагавшихся миллионы лет животных. Город Плохой Воды звал домой.

Учёба оказалась недолгой, но о возвращении не было и речи. Курсантов отправляли в глубь материка, на фронт. Пельтын радовался. Хищные самолёты, расклёвывающие сопки и плюющиеся огнём, никак не уходили из его снов, и Пельтын понимал, что чем дальше на западе он их остановит — тем лучше. Запах нефти слабел, растворяясь в духе большой земли и тяжёлой фронтовой вони, и постепенно стиралось из памяти лицо жены, заменялось абстрактным силуэтом родного острова, увиденного случайно на карте. Иногда Пельтына догоняли письма. Он с трудом разбирал корявый почерк, читал короткие строчки о том, что, мол, дочка растёт здоровой, отец по-прежнему ходит за рыбой, нефти добывают всё больше, а хромой лейтенант женился. Сидя перед экраном локатора, Пельтын пытался представить дочку. Почему-то перед глазами появлялась девочка лет уже десяти, в белом платьице, машущая руками, как крыльями. Пельтын улыбался, и точки на экране казались ему мягкими лебяжьими перьями.

Таня нетерпеливо переминалась в строю. Под тусклым солнцем пионерские галстуки, вытащенные поверх наглухо застёгнутых курток, казались почти чёрными. Подрагивали края белых фартуков; мальчики неловко топтались в наглаженных брюках. На площади напротив геологоразведочного института, ещё недавно бывшей пустырём, открывали памятник горожанам, погибшим в Великую Отечественную, — открывали с речами, торжественной пионерской линейкой и оркестром. На постаменте стояли гранитные доски со списками, с фотографиями в овальных рамках; перед ними торчала блестящая ребристая труба с чашей наверху. Оставалось только зажечь вечный огонь, кормящийся подземным газом, но с этим медлили, рядом с факелом читал речь полный человек в лёгком пальто, с посиневшим от холода лицом. Наползавший с моря солёный маслянистый туман поднимался над городом, превращаясь в тяжёлые тучи, затягивая с утра ещё ясное небо. Налетел ветер, осторожно потрогал лица, а потом, будто разозлившись, швырнул пригоршню песка.

«Вечная слава героям», — торопливо пробасил человек на возвышении и огляделся.

Взвыл зажжённый газ и тут же был заглушён медным рёвом оркестра. В рядах оживлённо зашептались. Учительница, сделав страшное лицо, замахала руками, и школьники поспешно отдали салют.

Все речи были прочитаны, все слова сказаны, гимн отыгран. Начинало моросить. Школьники поспешно расходились, чёткие ряды распались на мелкие бестолковые кучки. Юлька дёргала Таню за рукав, звала с собой. На другом краю площади Юлю ждал дед, тяжело опирался на палку, смотрел на девочек пристально, о чём-то вздыхал. Таня сердито прикусывала губу, отворачивалась молча — и подруга, пожав плечами, отошла к деду. «И не надо», — буркнула Таня вслед.

Вскоре она осталась одна — последняя группка одноклассников втянулась во двор, исчезнув за домами. Отворачиваясь от летящего в глаза колючего песка, Таня поднялась к памятнику.

Над головой ревел факел. Таня медленно повела пальцем по гладкой гранитной плите, вдоль бронзовых букв «К». Множество незнакомых имён. Одна фамилия, как у мальчика из параллельного класса. И одна — как у соседа. Всё. Успокоенная, Таня вприпрыжку сбежала со ступеней.

Немного ниже, куда не добрался палец с обкусанным ногтем, из овальной рамки смотрел молодой мужчина с таким же, как у Тани, круглым гиляцким лицом: толстые губы кривились усмешкой и казались хитрыми узкие припухшие глаза. «Лебедев Пётр», — сообщала надпись опустевшей площади.

Пельтын встретил май далеко на материке. Жирная земля там пахла яблочным пирогом, в белой пыли шевелились резные тени. Стояли ясные, ласковые дни, и сладко тянуло ранней зеленью. Где-то за виноградниками катилась, громыхая, война, — и все ждали, что вот-вот, лязгнув в последний раз, свалится она в яму и затихнет. В один из таких дней, наполненных ожиданием, Пельтын заметил, что от товарищей сильнее, чем обычно, несёт топливом, и чай в жестяной кружке подёрнулся радужной плёнкой. Скоро домой, понял он. Город Плохой Воды наконец-то докричался до Пельтына. Он не успел допить — прибежал сержант с шальными глазами и приказал строиться.

Усы командира дрожали, и дрожала рука, сжимавшая узкую бумажку. Все затихли. Он начал было читать, голос сорвался, командир откашлялся гулко, но люди уже успели понять. Пельтына трясли за плечи, хлопали по спине с размаху, он всё никак не мог понять, в чём дело, не мог поверить, а потом рядом кто-то захохотал и вдруг осёкся, громко всхлипнув, а кто-то выстрелил в воздух, и Пельтын на мгновение оглох. Вокруг продолжали палить, и он с удивлением понял, что сам торопливо расстёгивает кобуру, и закричал, срывая голос.

Он не ушёл на дежурство: кто-то сунул в руку кружку, до краёв наполненную южным вином, и Пельтын, державшийся много лет, терпеливо объяснявший товарищам, что ему нельзя, выпил густую жидкость залпом. Сразу зашумело в ушах, и вдруг согрелось сердце, навсегда, казалось, замороженное словами лейтенанта в пропахшем нефтью клубе. Пельтын слонялся по плацу, глупо улыбаясь, и ему в ответ улыбались так же глупо и счастливо, и продолжали улыбаться, когда сумеречное сиреневое небо загудело.

Вино отхлынуло от сердца, но было поздно. Пельтын с тоской посмотрел на брошенный локатор, отчётливо представляя, как ползут белые точки, неумолимо приближаясь к центру экрана, и слыша тревожный писк. Он в отчаянии рванулся вперёд, но ничего нельзя уже было сделать. Из-за решётчатых ушей локатора вынырнули хищные силуэты самолётов, гул превратился в рёв, а потом в визг, на мгновение небо заслонило перекошенное, зелёное лицо командира, и беззвучно закричали рядом, совсем не так, как кричали пару часов назад. Запах нефти стал невыносимым, и Пельтын успел подумать, что теперь-то он точно попадёт домой, на вершину сопки у самого моря, — и никогда, никогда не отойдёт от экрана, и ещё подумал, что через миллион лет здесь найдут чёрную маслянистую лужицу. А потом воздух заполнился нестерпимо белыми, перепачканными кровью перьями, и всё кончилось.

Иногда порывы ветра стихали, и сверху доносилось тихо — «кы-кы, кы-кы». Кричали лебеди, не видимые за тучами. Щурясь на ветру, Таня Кыкык посмотрела на восток. В разрывах тумана виднелась сопка и тёмный силуэт локатора. Холодный воздух выбивал слёзы, сопка подрагивала и плыла, но Тане почти видно было, как вращаются решётчатые лопасти. Деда даже в праздник на работе, думала она, и пыталась представить, как на дедушкином экране выглядят лебеди. Наверное, они похожи на ослепительные искорки.