Полководцы Древней Руси - Андрей Сахаров

Замок был приспособлен для мощной и долговременной обороны. Вдоль его стен, кроме клетей с готовизной, стояли вкопанные в землю медные котлы для горячей смолы, кипятка, которые опрокидывали на врагов, приступающих к стенам крепости. Из дворца, из церкви, от одной из клетей, медуши, шли подземные ходы, уводившие в стороны от замка. В тяжкий час по этим глубоким, скрытым от неприятеля ходам можно было тайно покинуть детинец и уйти восвояси.

Во всех помещениях замка в глинистом грунте, хорошо держащем влагу, было вырыто много ям для питьевой воды и хранения жита.

В замке Мономах мог просидеть только на своих припасах более года с числом в 200–250 защитников. А за стенами замка шумел многолюдный город, где жили торговцы и ремесленники, холопы и разная челядь, стояли церкви, кипел торг. Здесь было все, что нужно для прожитка княжеской семьи, которая могла укрыться в Любече в тяжкую годину. Именно в пору строительства любечского замка, в пору собирания под властью Чернигова чуть не половины Руси, Мономах по образцу византийских императоров завел у себя свинцовую печать, где по-гречески было вырезано: «Печать Василия, благороднейшего архонта Руси Мономаха». Архонта… Еще не великого князя, не всей Руси, но урожденного от Мономаха — императора. И это должен знать каждый. Позднее эту печать он написал по-другому: «князя русского».

В строительных лесах стояли Чернигов, Смоленск, Суздаль. Взрытой землей и щепой кипела Замковая гора в Любече. Вслед за княжеским строительством, немного отдышавшись от подневольных повинностей, начали отстраиваться вокруг Мономаховых городов пригородные слободы, разграбленные и сожженные во время войн смердьи села, деревни, погосты. Теперь, когда Мономах гнал лошадей из Чернигова то к отцу в Киев, то в Смоленск, то в Суздаль, ему уже не приходилось порой ночевать у костра, потому что вокруг лишь темнели пожарища, а люди жили в землянках и питались как дикие звери. Устраивалась жизнь в Черпиговском крае, устраивалась жизнь и по всей Руси. Много ли времени человеку надо, чтобы возродить себя на земле? Ровно столько, чтобы поставить сруб, накрыть его тесом, сложить печь, вспахать полоску земли, благо дерева, печной глины, свободной земли на Руси было с избытком, и день за днем, как трудолюбивые муравьи, работали не покладая рук русские христиане, поднимая на высоких речных берегах, светлых лесных полянах, близ глубоких прозрачных озер свои пахнущие смоляным духом, печным дымом, свежей хлебной выпечкой избы, раскидывая вокруг них амбары, стойла для скота, бани.

* * *

В летние месяцы он частенько выезжал пожить то в одно селение, то в другое, где имелись загородные княжеские хоромы. Любил нагрянуть внезапно, звал тиуна на доклад, а потом сам садился верхом — ехал по полям, заглядывал в клети и амбары. Порой обходил смердьи дворы, заходил и к ним в дома, спрашивал, не неволят ли его люди христиан сверх положенного, потому что давно понял он, что смердьим и холопским трудом держится земля; разори смерда — и сам разорен будешь.

Именно в Чернигове стал складываться облик Владимира Мономаха как рачительного хозяина, заботливого домочадца. До всего он старался доходить сам. Писал он позднее в «Поучении» сыновьям: «В дому своем не ленитесь, но за всем сами смотрите, не зрити на тиуна или на отрока, чтобы не посмеялась приходящие к вам, ни над домом вашим, ни над обедом вашим… На посадников не зря, ни на биричей, сам творил, что было надо: весь наряд и в дому своем все сам держал. И у ловчих ловчий наряд сам держал, и у конюхов, и о соколах, и о ястребах. Также и худого смерда, и убогую вдовицу не давал в обиду сильным, и за церковным порядком и за службой сам наблюдал…»

Начал складываться и распорядок дня самого Мономаха. Стал привыкать он вставать с ложа ранним утром, а потом, после молитвы и утренней ествы, приступал он к своим делам: писал грамотки тиунам и огнищанам в города и села, обходил конюшни, клети, амбары, смотрел, исправно ли стража несла свой дозор; потом читал божественные и мирские книги, ездил верхом в свои близлежащие села, совершал много других необходимых дел. Потом был послеполуденный, предобеденный сон, от которого он вставал освеженный и отдохнувший. Остаток дня Владимир проводил с женой и детьми. К этому времени у него родился еще один сын, которого нарекли в честь погибшего дяди Изяславом. Мстиславу шел пятый год, и его давно уже посадили на коня.

Гита — все такая же неулыбчивая, сумрачная, с сомкнутыми тонкими губами и пристальным взглядом яркокоричневых глаз, все такая же тоненькая, почти девочка — была все время рядом с Мономахом. Он брал ее с собой в Киев и Смоленск, она стояла рядом с ним во время закладки нового Любечского замка. Ее присутствия он, казалось, не замечал вовсе, молча слушал, что она говорила, все так же поднимая тонкие брови и опуская глаза, порой не отвечал, иногда, не отвечая же, ласково усмехался, но она видела, что все ее слова словно проникают в него, где-то оседают, задерживаются, что он их слышит, думает над ними. И ему самому подчас мнилось, то ли есть она рядом, то ли нет — не так уж и важно это было в его наполненной большими и малыми делами жизни, но вот когда ее действительно не было и он долгими днями должен был оставаться один, не видя ее хмурого лица, не слыша тихого голоса, не чувствуя на своей шее, на груди ее вскинутых в стремительном порыве рук, он вдруг понимал, что в его жизни недостает чего-то важного, может быть, даже основного. Он терял подлинную увлеченность делами, хозяйством, быстро уставал, его охватывало необъяснимое беспокойство, ум рассеивался, он скучнел, и лишь ее появление все ставило на свои места, и жизнь вдруг снова приобретала для князя определенный смысл. Никогда никому он в этом не признался бы, но это было так, и это знали два человека — он, Владимир, и Гита. В своем «Поучении», уже потеряв Гиту, он записал: «Жену свою любите, но не давайте ей власти над собою». Что это было? Сожаление о горьком опыте? Воспоминание о радостных днях, которые вовсе не обязательны в делах государственных?

Еще через два года здесь же, в Чернигове, Гита родила ему третьего сына — Святослава, а потом еще Романа, Ярополка, Вячеслава, Юрия и Андрея. Всего же было у Владимира Мономаха и Гиты семь сыновей и две дочери. Последних княгиня рожала, когда ей было уже за сорок.

С малолетства привыкший охотиться, Мономах и здесь, в Чернигове, часто выезжал на охоту, брал с собой подрастающего Мстислава. Сыну он говорил: «Закалишь себя охотой, не страшна и брань будет. Не испугаешься вепря — и половец окажется не страшен». Ходил он на тура и лося, медведя и вепря. Любил охоту на разную птицу с соколами и ястребами. Но особенно гордился князь тем, что самолично ловил в степи диких коней и вязал их. Он писал об этом: «А вот что я в Чернигове делал: коней диких своими руками вязал я в пущах десять и двадцать, живых коней, а кроме того, разъезжал по равнине, ловил своими руками тех же диких коней. Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня один бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал. Вепрь у меня с бедра меч сорвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил ко мне на бедра и коня со мною поверг, и бог соблюл меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал, и руки и ноги свои повреждал — в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей».

От Чернигова до Киева при хорошей верховой езде с поводными конями можно было доехать от заутрени до вечерни за один день. Впоследствии Мономах подсчитал, что вот так одним махом он приезжал к отцу в Киев до ста раз. Едва грозили половцы, оживали князья-изгои, поднимался Всеслав, качались владычные троны в западных и полунощных соседних странах, приходили новые вести из Византии, Всеволод посылал немедля за сыном, и вдвоем они в долгих беседах решали судьбы рати и мира, определяли, с кем жить в любви, а кого следует наказать, готовили совместно оборону русских границ против половецких нашествий.

Шли годы, менялась жизнь в доме Всеволода. Ростислав, сын от половчанки Анны, подрос и стал молодым витязем, сильным, ловким, горячим. Он пошел в мать — со смоляными волосами, темным горящим взглядом. Когда они стояли рядом — Мономах, невысокий, крепко сбитый, со светлыми, слегка редеющими со лба волосами, со спокойным взглядом уже не детских, голубых, а потемневших, серых глаз, и тонкий, стройный, темноволосый Ростислав, трудно было поверить, что это братья от одного отца. Но едва дело касалось кого-нибудь из них, то другой разом поднимался за брата. Владимир любил Ростислава какой-то отцовской любовью, прощал брату его вспыльчивость, горячность, с радостью охотился с ним или просто ехал стремя в стремя, беседуя, сквозь густую листву. Кони мягко ступали по мшистой земле, солнце било своими нитяными лучами через сплошное листвяное кружево, где-то вдалеке потрескивал сухой валежник — то либо лось его задел, либо вепрь прошел. Братья вспоминали былые годы, помышляли о делах русских и иноземных.