Былой войны разрозненные строки - Ефим Гольбрайх

Был ли я искренен тогда? Теперь?

В последнее десятилетие работы в театре одному из солистов она симпатизировала больше других. Моложе лет на пятнадцать, прекрасный певец, он и внешне обращал на себя внимание. Он вел в театре ее прекрасный юбилейный вечер 70-летия. В Израиле они изредка перезванивались. Он же сказал на поминках теплое, прочувствованное слово. Все были тронуты. Спустя несколько месяцев, в один из печально памятных дней он позвонил. Я сказал:

— Она очень хорошо к тебе относилась и часто вспоминала.

— Мы очень любили друг друга, — ответил он, — но это была платоническая любовь.

Так хочется, чтобы она была счастлива. Пусть в прошлом.

Ну а я? Могу лишь повторить слова Блока: В своей жизни я любил только двух женщин. Одна — моя жена Люба, а другая — все остальные. — (Любовь Дмитриевна Менделеева — дочь знаменитого ученого-химика). По моим «подсчетам» на год жизни мужчины приходится одна женщина. Правда, в театре статистика несколько другая…

Однажды Мифа встретила меня улыбкой: «Звонили из твоего театра: «У вашего мужа есть другая женщина». — Надо знать Мифу: «Знаю. — Хотите знать кто? — Это я!». — И положила трубку.

В другой раз, на гастролях в Новосибирске, позвонила женщина (и как нашла? У нас разные фамилии): «У вашего мужа есть дочь». — Мифа пригласила их обеих. Они не приехали. Мы оба об этом жалели. (В 1945 году я возвращался с Дальнего Востока, куда сопровождал эшелон в «500-веселом» поезде. Ехать надо было долго, соседкой оказалась молодая женщина с очаровательным мальчиком, с которым я все время играл. Неожиданно она сказала: «Хочу от тебя ребенка». — Я был смущен, спросил ее адрес. По этому адресу никто не ответил…)

Большей частью мы работали в разных театрах. Почти каждый год театры уезжали на гастроли. Эти разлуки способствовали тому, что свежесть чувства сохранялась у нас долгие годы. По существу всю жизнь. Возвращаясь она говорила: «Ты у меня лучше всех!». — «Так уж и всех!» — отшучивался я. После гастролей встречались, как молодые влюбленные… Уезжали в отпуск вместе. Никогда не отдыхали врозь, друг без друга. Только вдвоем.

Побывали почти во всех ВТОвских домах: Рузе, Мисхоре, Плесе, Щелыково. Но больше всего, шесть или семь раз, в Комарове Из-за близости к Ленинграду, к его музеям и театрам, к его проспектам и дворцам, к его паркам и набережным, к его каналам и оградам, к его пригородам. Где бы ни отдыхали, заканчивали отпуск в Ленинграде. Там были родственники, друзья. Иных уж нет, а те далече…

На всю жизнь сохранили мы любовь к русской природе. Уезжая в отпуск, мы летели в Москву, а из Москвы в Ленинград ехали дневным поездом, чтобы полюбоваться из окна вагона непередаваемо прекрасными далями, как будто нарисованными рукой гениального художника, по которым мы так соскучились, живя в Таджикистане.

Поневоле вспоминаются слова русского писателя Н. С. Лескова, одного из ярых противников строительства железной дороги Петербург — Москва, мотивировавшего свой протест тем, что из «быстродвижущегося» поезда невозможно будет любоваться красотами природы.

Впрочем, и Лев Толстой был сдержан: «Раньше мы ездили из Москвы в Петербург две недели (на перекладных), а теперь двое суток (с такой скоростью шли первые поезда — прим. авт.), но стало ли человечество от этого счастливее…»

Не стало. Но остановить прогресс невозможно.

На Московской площади, за спиной памятника Ленину, было построено громадное, помпезное здание, в которое собирались перевести Ленсовет. Над парадными дверями в течение десятилетий красовалась внушительная вывеска: «Ленинградский городской совет депутатов трудящихся».

И никто этого не замечал! Не дозвонившись до Предгорисполкома, я написал письмо и получил дипломатичный ответ: «Указанная вами надпись в настоящее время заменяется». — Это был конец бредовой идеи о переносе центра города.

Уезжать в Израиль мы не собирались. Но когда в Таджикистане начались события, выбора не оставалось — в Израиле уже год жила Ирочка с мужем и дочерью. Приезд стал для Мифы роковым. Она никогда не была на пенсии, вечером еще работала, оставила кому-то бумажку на зарплату, а утром улетела.

«Куда ты меня привез! На кухню и на диван? — говорила она горько, — пошли в ульпан».

Преподавание велось на иврите. А мы и идиша не знали. Через месяц она сказала: «Я не могу больше чувствовать себя дурой. Ходи один». — Один я ходить не мог. Вернувшись, я бы ее не застал…

Ушло все. Театр. Друзья. Музыка. Она проработала в театре почти четыре десятилетия, у нее был лучший класс, лучший рояль, она была членом Худсовета, получила звание Заслуженной артистки, ее ценили и уважали. Когда она приходила, каждый стремился с ней поздороваться, сказать комплимент. В театре она расцветала. За год до отъезда театр отметил ее 70-тилетие. Было торжественно, остроумно и весело. Коронным номером был танец маленьких лебедей, на полном серьезе исполненный четверкой солистов балета под симфонический оркестр. По окончании вечера мы устроили банкет в театральной столовой.

Это был ее звездный час.

И вдруг все рухнуло.

Она не примирилась до конца. Незадолго до ухода сказала: «Хочу в Душанбе». — В театр вернулась ее близкая приятельница, исколесившая перед этим полстраны (и растерявшая все свое имущество). Это на нее подействовало.

Мифа не увяла в обычном смысле слова. В ней не было ничего от пожилой женщины. Она оставалась привлекательной. Но интерес к жизни ушел. Я говорил: «Тебе надо встряхнуться. Заведи легкий флирт, это ни к чему не обязывает», — пытался я ее заинтересовать. — «Кто?» — отвечала она.

Она почти нигде не бывала, у нее не было друзей, никто ей не нравился.

Бальзак как-то сказал: «Здесь, в постели, рождается или умирает истинная любовь». Что рождается — спорно, а что умирает — пожалуй.

Мы сохранили друг к другу нежные чувства до конца. Дорожили каждым часом, когда оставались вдвоем. Наедине друг с другом. Я ложился поздно, она уже спала. Утыкался лицом в ее теплое плечо и вокруг воцарялось спокойствие и уют. Она была легким человеком. Легко и ушла. Ни стона, ни вздоха. Закрыла глаза и отключилась. Мир праху ее.

По вечерам, когда спадала жара, мы любили сидеть возле входа в квартиру. «На золотом крыльце сидели»… Я ее обнимал. Она смущалась: «Люди ходят!»

Вспоминал ее увлечения. Ей было приятно. Никакой ревности не испытывал. Наоборот — гордость за ее женскую судьбу. Было бы обидно уходить из жизни, зная только меня.

Ведь она была для меня самым дорогим человеком!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});