Эстетика и теория искусства XX века. Хрестоматия - Коллектив авторов

В двухтомнике «Кино» Делёз предлагает логически выстроенную концепцию кинематографа как «образа-движения» (т. 1) и «образа-времени» (т. 2). Опираясь в своем исследовании на основные положения интуитивизма А. Бергсона, он мыслит кинематографический образ как единство двух реальностей – физической (образ-движение) и психической (образ-время). Такое единство достижимо благодаря бергсоновской длительности – впечатлению непрерывности движения в любой момент времени, как это происходит в анимации. Делёз рассматривает три вида образа-движения – образ-восприятие, образ-эмоцию и образ-действие – в классическом (довоенном) и современном (послевоенном) кино. Вместе с тем несущей опорой послевоенного кинематографа он считает образ-время. Его развитие связано с преобладанием чисто оптических и звуковых ситуаций над сенсорно-моторными. Именно такой новый образ выявляет подлинную сущность кино, чья специфика и состоит, согласно Делёзу, в самодвижении образа. Кино – это способ применения образов, дающий силу тому, что было лишь возможным; сущность кино – в мышлении. Образ-время эмансипируется, постепенно освобождаясь от реальности. Современный образ-время предстает не как эмпирический либо метафизический, но как трансцендентальный: время выходит из берегов, раскрывается в чистом виде. Иррациональная связь образов образует ноознаки, обозначающие невыразимое, нерешаемое, несоразмерное.

В наши дни наступает новый период в развитии искусства, методологией постмодернистской эстетики становится ризоматика. Данное понятие появляется в книге «Ризома. Введение» (1976) для характеристики современной постмодернистской культуры. Ризома (корневище) – воплощение нового типа связей – нелинейных, хаотичных, бесструктурных, антииерархичных, множественных, запутанных. Постмодернистская «культура корневища» противопоставляется классической «древесной культуре». Дерево, его ствол, корень и крона, являющие собой образ мира, – символ классического искусства, вдохновляющегося теорией мимесиса: оно подражает природе, отражает мир, является его графической записью, калькой, фотографией. Воплощением «древесного» художественного мира служит книга. При помощи книги мировой хаос превращается в эстетический космос. «Древесный» тип культуры еще не изжил себя, но у него нет будущего, полагает Делёз. «Генеалогическое древо» бальзаковского романа рухнет перед антигенеалогией идеальной книги будущего, все содержание которой можно уместить на одной странице. Книга эта будет не калькой, а картой мира, в ней исчезнет смысловой центр. Грядет не смерть книги, но возникновение нового типа чтения: главным для читателя станет не понимать содержание книги, но пользоваться ею как механизмом, экспериментировать с ней. «Культура ризомы» станет для читателя своего рода «шведским столом»: каждый будет брать с книги-тарелки все, что захочет. Само «корневище» можно представить себе как «тысячу тарелок» («Тысяча тарелок», 1980).

Нет собственно философских потребностей, считает Делёз. Философия возникает извне, производится любым видом деятельности, вырвавшимся за свои границы. Однако приоритет в продуцировании философичности принадлежит искусству: когда удается прочертить абстрактную линию, можно сказать: «Это философия». В книге «Что такое философия?» (1991) подчеркивается, что основой постмодернизма в науке, философии и искусстве являются единицы вырастающего из хаоса нового порядка – «хаосмы», приобретающие форму научных принципов, философских понятий, художественных аффектов. Только современные тенденции эстетизации философии дают ей шанс на выживание в конфронтации с более сильными конкурентами – физикой, биологией, информатикой.

Образуя автономные эстетические ансамбли, постмодернистское искусство, как и постнеклассическая наука, «вытекает» из капиталистической системы. Два беглеца – искусство и наука – оставляют за собой следы, позитивные, творческие линии бегства, указывающие путь глобального освобождения. Именно на искусство и науку Делёз возлагает все надежды, видя в их творческом потенциале возможности «тотальной шизофренизации» жизни.

Ряд работ Делёза написан в соавторстве с философом и врачом-психоаналитиком Ф. Гваттари.

Основные сочинения:

Делёз Ж.

Логика смысла. М., 1995; Различие и повторение. СПб., 1998; Фуко. М., 1998; Марсель Пруст и знаки. СПб., 1999; Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм. Спиноза. М., 2000; Ницше. СПб., 2001; Кино. М., 2004.

Делёз Ж., Гваттари Ф.

Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип. М., 1990; Что такое философия? СПб., 1998; Deleuze G., Guattari F. Rhizome. Introduction. P., 1976; Mille Plateaux. P., 1980.

Н.Б. Маньковская

Введение [15]

Мир превратился в хаос, но книга остается образом мира, хаосмосом – корневым волоском, вместо космоса-корня. Чем книга фрагментарнее, тем она тотальнее, это странная мистификация.

И вообще, книга как образ мира – какая пресная идея. Действительно, мало сказать «Да здравствует множественное», хотя и этот вопль дается не легко. Чтобы его услышали, мало топографического, лексического и даже синтаксического умения. Множественное нужно делать. Не путем прибавления новых измерений, но, наоборот, очень просто, трезво, на уровне имеющихся измерений, вечного n-1 (только так единица и является частью множества, будучи всегда вычитаемой). Вычитать единственное из конституируемой множественности; писать исходя из n-1.

Такую систему можно назвать ризомой. В качестве подземного ствола ризома полностью отличается от корней и корневых волосков. Луковицы, клубни – это ризомы. Растения с корнями и корневыми волосками могут быть ризоморфны в совершенно других отношениях: быть может, ботаника, в силу своей специфики, полностью ризоморфна. Таковы даже животные в форме стаи, крысы – ризомы. Таковы и норы с их функциями жилища, склада, перемещения, убежища, разрыва. Формы самой ризомы весьма разнообразны, от внешней, поверхностной ветвистости до конкретных луковиц и клубней, когда крысы сбиваются вповалку. В ризоме заключено лучшее и худшее: картофелина и пырей-сорняк. Пырей – это животное и растение, краб-трава. Мы чувствуем, что никого не убедим, если не перечислим некоторые приблизительные черты ризомы. 1 и 2 – принципы связи и гетерогенности: любая точка ризомы может и должна быть связана с любой другой ее точкой. Это совершенно отлично от дерева или корня, фиксирующих точку, порядок. Лингвистическое дерево начинается в стиле Хомского с точки С, следуя дихотомии. Наоборот, в ризоме каждая линия не обязательно отсылает к лингвистической черте: разнородные семиотические звенья связываются благодаря многообразным кодам, биологическим, политическим, экономическим и т. д., вводя не только различные знаковые режимы, но и вещные статусы. Действительно, коллективные способы высказывания непосредственно действуют на машинные способы, так что невозможно выявить радикальный разрыв между режимами знаков и их объектов. В лингвистике, даже когда стремишься придерживаться очевидного и ничего не предполагать о языке, остаешься внутри сферы речи, включающей способы употребления и особые типы социальной власти. Грамматичность Хомского, категориальный символ С, доминирующий во всех фразах, прежде всего маркирует власть, а не синтаксис: ты будешь составлять правильные грамматические фразы, разделишь каждое высказывание на синтагмы существительных и глаголов (первая дихотомия…). Подобные лингвистические модели следует упрекать не в слишком большой абстрактности, но, напротив, в ее нехватке, не дотягивающей до абстрактной машины, сопрягающей язык с семантическими и прагматическими смыслами высказываний, с коллективными способами высказывания, всей микро-политикой социального поля. Ризома постоянно сопрягает семиотические звенья, организацию власти, обстоятельства, отсылающие к искусству и науке, общественной борьбе. Семиотическое звено подобно клубню, вбирающему самые разнообразные анти – не только лингвистические, но и перцептивные, мимические, жестуальные, мыслительные: нет языка в себе, универсального языка, есть соревнование диалектов, наречий, жаргонов, специальных языков. Нет идеального говорящего – слушателя либо гомогенного лингвистического сообщества. Согласно формулировке Вейнрехта, язык – это «сушностно гетерогенная реальность»1. Нет родного языка, но есть захват власти языком господствующего политического большинства. Язык упорядочивается вокруг прихода, епископа, столицы. Он образует луковицу. Она пускает подземные отростки, следующие за грунтовыми водами, железнодорожными рельсами, растекающиеся наподобие масляных пятен2. Можно воспользоваться языком внутреннего структурного анализа: это не слишком отличается от поиска корней. В дереве заключено что-то генеалогическое, такой метод не популярен. Наоборот, метод ризоматического типа анализирует речь, экстраполируя ее на другие регистры и измерения. Лишь обессиливая, язык замыкается в себе.