Цветы и железо - Иван Курчавов

— Следишь? — насторожился Хельман.

— Частное письмо, Ганс, частное письмо. И, как видишь, лестное для тебя. Эггерт не имел против тебя злобы, хотя ты и преследовал его.

— А за что он должен был сердиться на меня?

— Всякое может быть. Но он написал даже о том, как ты скрупулезно учитывал каждую золотую брошку и серьгу при обыске у городского головы, каким ты был кристально честным при составлении акта… Как ты докопался до ценностей Муркина?

Хельман вынул из сейфа акт и протянул его Мизелю. Тот читал внимательно, слегка кивая головой и довольно улыбаясь.

— Набирается на порядочную сумму, Ганс! Ты молодец!

— Я давно наблюдал за этой пустой головой, Гельмут, — начал Хельман, садясь за свой стол и перебирая бумаги. — Один полицай месяца три назад доложил мне, что Муркин снял у него с руки золотые часы и заявил: «Не по рангу носишь!»

— Остроумный человек этот Муркин! — заметил с иронией Мизель.

— Ждать от него остроумия все равно что надеяться услышать весенний гром в сорокаградусный мороз!.. Потом Муркин предложил мне свой, не блещущий оригинальностью план: походить по домам и выяснить, не живут ли в Шелонске подозрительные люди, не прячутся ли коммунисты. Я дал ему такую санкцию. А на другой день ко мне стали являться с жалобами: у одной женщины взял дюжину чайных ложек из столового серебра, у старика изъял икону в серебряной ризе. Это, заявил, для нужд великой германской армии…

— Ты его просто недооцениваешь, он находчивый и предприимчивый человек! — тем же шутливым тоном вставил реплику Мизель.

— Я приказал доставить эти вещи в комендатуру. Он повиновался, хотя и был недоволен. А тут приходит ко мне местный профессор селекции, очень щепетильный старик, и рассказывает, как он вечером зашел к городскому голове и застал его за любопытным занятием: Муркин пересчитывал золото в большой шкатулке. Увидел Калачникова, закрыл шкатулку на замок и отнес ее в спальню. Сделали обыск. Нашли. Под половицами в русских избах имеется бревно, они его называют, кажется, слегой. Так вот в этой слеге Муркин умудрился выдолбить углубление и спрятать там шкатулку. Даже жена и дочь не догадывались о сокровищах, которыми располагал глава их семейства.

— Профессора наградил?

— Это очень старомодный человек. Я, говорит, действовал не ради поощрения, а так, совесть подсказала.

— Среди стариков такие еще встречаются. Род вымирающих! Как же объяснил все это господин городской голова?

— Сначала, конечно, отпирался. Отцовское, говорит, наследство. А на дореволюционном отцовском наследстве знаки советских ювелирных фабрик! Сознался и сразу же выдал с потрохами начальника полиции: тоже брал.

— Как они умудрились стащить эти ценности?

— Перед экзекуцией[8] во рву в прошлом году Муркин лично обыскивал евреев. Все ценности он складывал в особый чемодан. Естественно, что вещи у них были, мы оповестили, что переселяем их в другое место, одежду и ценные предметы можно забирать с собой. Когда из оцепления вернулся начальник полиции, городской голова сам предложил ему некоторые золотые вещи. Начальник полиции уже тогда догадался, что голова сумел упрятать самое ценное в свои вместительные карманы. С тех пор он был зол на Муркина и часто поносил его, но о хищении ценностей ничего не сообщал: боялся. Вчера я делал им очную ставку. Начальник полиции был приперт к стенке. У Муркина отличнейшая память: назвал все предметы. Я дал двое суток сроку.

— Не сбежит твой начальник полиции?

— Куда, Гельмут? Он еще хочет жить! У партизан ему обеспечена пуля, а у нас в худшем случае тюремное заключение. Я ему гарантировал, что судить мы его не будем, если он сдаст все золото и драгоценные камни.

— Кого ты намечаешь городским головой? Может, назначить твоего профессора селекции?

— Нет, не подойдет, — возразил Хельман. — Стар и слаб. Слез не переносит. Для такого дела надо искать другого человека. Профессор сейчас готовится к тому, чтобы выращивать под Шелонском картошку и овощи. Я получил приказание обеспечить прибывающую дивизию картошкой и овощами.

— Найдешь кандидатуру — пришли все документы. Я вызову к себе.

— Хорошо.

— Мы тут, Ганс, охотимся за советскими агентами. Эггерт несколько раз шел по их следам, и всякий раз агенты ускользали. Возможно, что это провокация партизан. Но я склонен предполагать, что это были советские лазутчики.

— Чем я могу быть полезен, Гельмут?

— Переговори со своими осведомителями, более надежными людьми. Пусть они почаще ходят в лес. Эггерт кое-что уточнил. Например, один из агентов прямо-таки пережевывает окурки во время передач. Один ходит в подшитых валенках, а другой в новых. Новые валенки черного цвета, это установлено по волоскам, оставшимся на следах.

— Такое поручение я своим людям дам. Пообещаю высокую награду.

— Да, денег мы не жалеем!.. Кстати, если русские узнают о предстоящем прибытии в Шелонск дивизии СС, они усилят разведывательную деятельность. Все подготовительные работы надо вести в строжайшей тайне.

— Я так и делаю, Гельмут.

В дверь постучали. Просили коменданта. Хельман вышел и вернулся минут через пять. Позади него плелся полицай, краснощекий мужчина лет сорока, в шубе, с зеленой повязкой на рукаве.

— Гельмут, он принес странное сообщение, — сказал по-немецки Хельман. — Он вел наблюдение. Представляешь: взял на подозрение кулака Поленова. Факт заслуживает внимания.

— Да? Я мало верю твоему полицаю! Каков поп, таков и приход, как говорят русские. Каков начальник полиции, таковы и полицаи. Я его допрошу у себя, потом зайду к тебе. Ты не собираешься отлучаться?

— Нет, до обеда я буду здесь. После обеда надо отправить гроб. Звонили, что специальный вагон утром уже был в Низовой, скоро прибудет в Шелонск.

— Тогда жди.

«Хотя бы Поленов провалился! — не без злорадства думал Хельман после ухода Мизеля. — Это будет удар по самолюбию Гельмута!»

3

Еще не рассвело, когда в дом Поленова постучали. Барабанили очень сильно. Никита Иванович вскочил с кровати и подбежал к Тане.

— Слышишь? — шепотом спросил он.

— Слышу, — неохотно, спросонья проговорила она.

— Кто бы это мог быть?

— Наверное, от Огнева…

— Партизаны так не барабанят!..

Стук в дверь не прекращался. Никита Иванович набросил на плечи шубу, надел шапку, сунул ноги в валенки.

— Ну, я пошел, Танюшка, — сказал он, открывая дверь.

Когда дверь захлопнулась, Тане вдруг захотелось плакать. «Бедный Никита Иванович! — думала она, натягивая платье на голову и вытирая им выступившие на глазах слезы. — Бедный, он ведь ничего не знает». Для нее это был только Поленов, и она не хотела знать никакого Шубина Алексея Осиповича. Никита Иванович для нее дороже: с ним она начала свой путь, с ним и закончит… Закончит… но как? Может, и себя, и Никиту Ивановича поставила под удар? Может, и не надо было этого делать?