На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова

Сколько Славных Слов на букву “С”: Свобода! Солнце! Скорый поезд! Средняя Азия! Счастье!»

Это писал человек, который понимал и ЗНАЛ, что видеть все это прекрасное — на букву «С» — остается ему максимум месяца два или три…

Невозможно было читать это письмо без слез…

Так вот и текла наша жизнь. Свыклась и я — и с «двуличием» врачей, и с экзитирующими больными, и делала неизбежные кофеин и камфару парализованным инсультом больным. И инъекции aqua distilata делала уже без трепета души.

Ко всему привыкает человек, везде и всюду обтачиваются острые грани и углы.

…Сдав дежурство и захлопнув за собой двери, можно было глубоко и свободно вздохнуть и стать другим человеком, другим существом на целые сутки, до следующего дежурства! Захлопнуть не только реальные деревянные двери дежурки, но и другие, невидимые, в мозгу…

Экзитирующие больные, инъекции, рвоты, клизмы — все оставалось там, за плотно захлопнутыми дверьми — до следующего дежурства.

IX. Чтобы не сойти с ума

В свободное время мы старались развлекаться… Как могли. Иначе, постоянно видя страдающих и умирающих людей, при отсутствии какой-либо отвлекающей деятельности трудно было не съехать в депрессию.

Однажды мы с Екатериной надумали выпускать «медико-художественный» и, конечно же, сатирический журнал. Для этой цели мы выпросили у Маргариты Львовны какой-то серой оберточной бумаги, на которой все-таки можно было писать.

Первый выпуск был посвящен глазным болезням, и обложка была украшена прелестной виньеткой вокруг двух зорко и вроде даже ехидно глядящих глаз. Посвящался выпуск доктору Мурадханову, и под заголовком «Глаза» был помещен эпиграф:

 «…Шивандары, шивандары, фундуклей и дундуклей,Чудный доктор, дивный доктор Мурадханов Алибей!»

(Почти по К. Чуковскому)

В выпуске было помещено все, что могли вспомнить мошевские больные, сестры, врачи из классической литературы, стихов, народных песен — все, где упоминались глаза.

Открывал выпуск старинный, но не устаревающий романс:

…Очи черные, очи страстные,Очи жгучие и прекрасные…

Заканчивала выпуск не менее старая и мудрая пословица:

Кто старое помянет — тому глаз вон!.

За «Глазами» последовал выпуск «Сердце», а за ним — «Желудок»:

…Боюсь, брусничная водаМне не наделала б вреда!..

Иллюстрировали журнал те, кто умел рисовать, — всегда такие находились.

Журнал всем доставлял большое удовольствие, и «выпуска» его ждали с нетерпением. Экземпляры ходили по всей больнице, замусоливались и зачитывались, но никогда не рвались и не выбрасывались.

Странно, наверное, что мы играли, как дети… Но ведь в жизни всегда так: уживается рядом страшное и смешное, чудовищное и трогательное… Даже на войне. И от этого никуда не уйдешь — жизнь есть жизнь!..

…Однажды я восстановила по памяти Чеховское «Предложение», и мы с двумя врачами поставили его, устроив сцену в широком больничном коридоре. Нашей публикой были медперсонал и ходячие больные.

Успех был потрясающий, и мы несколько раз в течение зимы повторяли свое «Предложение».

А иногда устраивали концерты, читали стихи, а доктор Томингас играл на скрипке.

Доктор Томингас был эстонцем и плохо говорил по-русски. Но больные в его маленьком психиатрическом отделении, которое он вел, его очень любили. «Зачем слова, которых они все равно не понимают? — говорил д-р Томингас. — Музыка их успокаивает лучше всяких слов». И это была правда.

Мы тоже очень любили слушать игру доктора Томингаса, хотя он и не был доволен скрипкой, которую раздобыла ему Маргарита Львовна. Он так много играл наизусть, и с таким чувством…

Доктор Околов пытался нас просвещать и организовывал какие-то «семинары», но, должно быть, это было не слишком интересно, так как память о них стерлась. Помню только, что нам на парус Екатериной было поручено сделать доклад о…холере! «Боже мой! — воскликнула Екатерина, — только холеры нам в Мошеве и не хватало!»

Но доктор Околов был дотошным человеком и полагал (вероятно, вполне основательно), что и средний медперсонал должен быть широко медицински просвещен.

Вообще, он был отличным врачом-микробиологом. Он заведовал нашей клинической лабораторией, для которой подобрал и обучил отличных лаборантов, и вообще лаборатория была такой, какой не часто могла похвастаться хорошая районная поликлиника. И директор больницы, доктор Неймарк, умудрялся доставать необходимое оборудование и все, что нужно для лаборатории. Он не без основания мог гордиться и хвалиться ею перед центральным начальством. И конечно, доктором Околовым тоже!

Мы все тоже отдавали ему должное, однако из-за его пунктуальности и дотошности не было человека, который, хотя и добродушно, не подтрунивал бы над доктором Околовым.

Как и все врачи, он бывал дежурным по больнице в свою очередь. Его дежурство — самое добросовестное изо всех — сулило досаду и раздражение не только нам, сестрам, но и больным. «Ах, опять дежурит этот доктор Околов!» — с досадой говорили они.

Во время дежурства доктор Околов никогда не спал, хотя в комнате дежурного врача стояла кровать, и, конечно, все другие врачи преспокойно спали после того, как был сделан ночной обход. Все были совершенно спокойны, что в случае надобности за ними тотчас пришлют.

Но Околов не спал. Он методически, и не раз за ночь, обходил все отделения, все палаты, непременно щупал пульс у каждого больного, хотя ходил на цыпочках, затаив дыхание, надеясь не потревожить сон больного. А если уж больной не спал, то непременно шепотом справлялся, как тот себя чувствует… Кончалось тем, что после его обхода ходячие больные начинали ворча слоняться по коридору, тяжелые — кашлять, звать сестру, беспокойно вертеться и просить снотворного. Как бы ни уверяли Феликса Станиславовича, что в этой палате все спокойно и все хорошо спят, он все равно должен был убедиться сам и перебудить всех больных!

Ах, этот доктор Околов! Был он далеко уже не первой молодости, и все как-то думали, что кроме медицины он ничем не интересуется. И вдруг оказалось — интересуется!

Это он сыграл отца в «Предложении». Он рассказал мне по секрету, что пишет какие-то фантастические рассказы, и даже прочел один мне, потому что знал, что я «причастна» к литературе. Рассказ был неудачный, и я его не запомнила. Но оказалось, что и чувство юмора не чуждо этому серьезному доктору.

У нас в больнице не было клея. И бумажки с фамилиями больных на приготовленные для отправки в лабораторию банки с мочой и прочим мы приклеивали мылом, которого тоже было мало. Бумажки слетали, получались путаница и неприятности.

И вот однажды я нахожу на столике в дежурке настоящий пузыречек с клеем (не знаю уж, из чего изготовленным!). К пузыречку прикреплена изящная сигнатурка — такая, какие бывали когда-то в аптеках во времена моего детства. Вместо рецепта на сигнатурке каллиграфическим почерком было выведено:

Дежурной сестре:

…Мы не будем так, как было,

Этикетки клеить мылом.

Горьких слез, прошу, не лей,

Вот тебе отличный клей!

P. S. Смазывать экономно!

Вот вам и доктор Околов! Все хохотали и уверяли, что он ко мне неравнодушен.

…Милый, милый доктор Околов! Вряд ли когда-нибудь вы прочтете эти строки — это почти невероятно. Ведь мне уже за 70, а вам-то?.. Но если бы вдруг прочли… Разве вы не простите нас за наши глупые шутки и подтрунивание над вами?.. Ведь все это было так давно… Так далеко, что уже и не смешно… (как сказал поэт). Ведь вы чувствовали, что мы относились к вам всегда очень хорошо и всегда понимали, что вы — прекрасный врач, и все наши шутки были беззлобными и добродушными… Ведь невозможно же жить без улыбки… Даже в лагере. Даже в больнице.

Простите нас, доктор Околов, Феликс Станиславович!

X. Освобождение не всерьез

Прошел год 43-й, когда кончался мой официальный «срок»; прошло лето 44-го.

Война уже шла за пределами страны. С запада наступали высадившиеся в Нормандии союзники… Война, по-видимому, близилась к концу. У нас в больнице ходили слухи, что где-то уже начали выпускать тех, у кого уже давно закончились сроки.

И вот два человека из наших пересидевших были вызваны и увезены в Соликамск. На освобождение или на этап — никто не знал. Но все ждали — вот-вот начнут отпускать!

…Осенью, в сентябре, и мне было велено собираться «с вещами». Куда? Неизвестно.

Сборы и прощание с друзьями были недолгими: все же это был лагерь — один из островов гигантского ГУЛАГа — и на прощания здесь время не отводят…