Иван Грозный. Книга 1. Москва в походе - Валентин Костылев

В полдень у дворца толпился народ.

Царица Анастасия щедро оделяла деньгами и разными подарками бедняков и их детей, говоря каждому из них: «Молитесь о своем государе и великом князе Иване Васильевиче».

Самых бедных детей по ее приказанию уводили в столовую избу на царевом дворе и там кормили их вареным мясом, рыбой и всякими сладостями.

VIII

Сильвестра не стали узнавать даже его друзья. Похудел, высох, глаза беспокойные, временами злые. Раньше он старательно расчесывал волосы на голове, слегка подстригал бороду, одевался опрятно, часто менял шелковые рясы, теперь оброс клочкастой бородой, ходил со спутавшимися в беспорядке косами, а рясы, как будто нарочно, носил выцветшие, с заплатками.

Сплетничали, будто царь недавно при всех вельможах назвал его невеждою. И теперь, если его спрашивали о каком-либо государственном деле, он отвечал тускло, неопределенно, заканчивая свой ответ одними и теми же словами:

– Не нашего ума то дело. Поклонитесь царю Ивану Васильевичу. Я невежда.

А когда говорил он это, на губах его появлялась улыбка. Злая, насмешливая. Скорбные глаза не могли скрыть затаенного озлобления.

Раньше Сильвестр был общителен. Ходил в гости к излюбленным князьям и боярам, ныне стал избегать и их. Впрочем, многие князья и бояре сами стали всячески его сторониться, особенно после того как он заступился за Телятьева, у которого по причине опалы отписали вотчину на государя, точно так же, как и у покойного Никиты Колычева. Вотчину Колычева царь отдал во владение полутора десяткам дворян. И в первую очередь испоместил в ней врага колычевского – «выскочку» Василия Грязного, а Телятьева сослал в монастырь замаливать какие-то «грехи«. Говорят, сам царь пытал его, и Телятьев, по малодушеству и спасая свою шкуру, наговорил невесть чего на многих бояр. Вот к чему привело заступничество Сильвестра!

Большую часть времени первый царский советник проводил в молитве, посте и прогулках по кладбищам, где покоились прежде жившие вельможи и знатные иноки.

К царю его звали все реже и реже, а когда он и появлялся в государевых покоях, то был излишне смирен и почтителен и со всем, что царь говорил, соглашался. Это раздражало царя еще более, чем прежние споры.

И вот однажды Сильвестр сам явился во дворец, попросив доложить о нем. Иван Васильевич обрадовался тому, что наконец-то Сильвестр сбросил с себя свою замкнутость и гордыню и первый обратился к нему.

Он принял его радушно в своей рабочей комнате. Налил ему чарку только что полученного фряжского вина. Но Сильвестр был темнее тучи и от вина отказался.

– Пришел я, государь, просить твое величество, чтобы оказал ты мне свою царскую милость – отпустил бы меня за тебя Богу молиться на вечные времена в Кирилло-Белозерский монастырь. Послужил я тебе в прошлые годы верою и правдой, а ныне так же послужу и за монастырским алтарем.

Иван с удивлением взглянул на Сильвестра.

– Российское самодержавство было всегда сильно тем, что почитало благочестие прежде всего, – могу ли я чинить противность в том своим ближним слугам, хотя бы служба их была полезная, доброхотная и прямая? Однако чарку царского вина ты выпьешь. Без того не уйдешь в монастырь.

Брови царя стали подвижными, что указывало на взволнованность его. На щеках выступил густой румянец. Он взял своей большой рукой чарку с вином и порывисто, так, что вино немного расплескалось, подал ее Сильвестру, который, побледнев, поспешил ее принять. (Ему вдруг пришло в голову: не отраву ли подносит царь?)

– Во здравие твое, государь, за правду и счастье! – произнес Сильвестр в сильном волнении.

– Нет! – прервал царь. – За победу нашу над немцами!.. Победим – и царь будет здоров, а коль в беду впадем – и царь занедужит!

Сильвестр нерешительно, маленькими глотками выпил вино.

Царь настороженно, с трудом сдерживая гнев, следил за ним.

– Но хотел бы я знать, – тихо сказал он, – до сего дня разве ты не молился за своего самодержца? И неужели мои вельможи, лишь уйдя в монастырь, возносят молитвы о своем царе? Не иная ли причина послужила твоему челобитью?

Выражение испуга и растерянности застыло на лице Сильвестра. Его мучила мысль: что он выпил? Яд или вино? Собравшись с мыслями, он сказал:

– Воля твоя, государь, думать, как тебе твое сердце, умудренное Божией милостью, внушает, но у нас тоже есть сердце, исполненное преданной любовью к своему земному владыке, любящее крепко и горячо родину.

– Не такое нынче время, друже, чтобы царю забавлять себя слушанием ласковых речей. Огнь и меч должны быть у нас перед очами, а не любезные поклоны царедворцев. Не украшенная фарисейским смирением речь и не убогое речение мытаря, а крепкое слово воителя надобно нам ныне, завтра и далее того! Боевой меч – зеркало, в котором царь яснее всего видит прямые и кривые лица своих подданных.

На губах Ивана появилась насмешливая улыбка. Сильвестр побледнел: «Кажется, яд!» Тяжело дыша, охрипшим голосом сказал:

– Не слушаешь ты своих советников. Раньше слушал, теперь нет. Ласкатели твои стали между нами и тобой. Царь должен быть только главою и любить мудрых советников своих, яко свои уды[70], ничего не предпринимать без глубочайшего и многого совета.

Сощуренные глаза царя впились подозрительно в лицо Сильвестра.

– О ком ты говоришь? Кто те «ласкатели» и что есть «между нами»? Между кем?

– Между тобой и избранною радою, в которую введены мы тобою же, – осмелел Сильвестр. («Нет, не яд!»)

– Кто «мы»?!

– Адашев, я, Курбский, Челядин и другие твои преданные слуги.

Царь с сердцем хлопнул ладонью по столу.

– Молчи! Знай одно: слушал я вас долее, чем того заслужили вы и чем то было полезно царству нашему. Иди в монастырь! И молись там не обо мне, а о себе и своих товарищах. Держать тебя не буду. Прощай!

Сильвестр низко поклонился и вышел из царских покоев.

После его ухода царь кликнул Вешнякова:

– Гони Ерошку! Куда побрел поп Сильвестр? Досмотрите!

После того Иван Васильевич вызвал к себе Данилу, Никиту и Григория Романовичей Захарьиных и рассказал им о размолвке с Сильвестром.

– Давно бы пора ему!.. – вздохнул с недоброй улыбкой Никита. – Пускай молится.

Иван Васильевич посмотрел на него с грустью.

– Ни один владыка не знает, когда наступит час расставания его с любимым вельможею, бывшим полезным ему в то или иное время. Сам Бог указывает – нам полезнее станет, коль Сильвестр отойдет от нас! Таких умных и добрых людей, как Сильвестр и Алешка Адашев, немного... Но бывают времена, когда малоумный царедворец меньше вреда принесет царю и родине, нежели умный. Алексея тоже надо удалить. Жаль мне его, но далее ему на Москве делать нечего.

Братья переглянулись.

– А Сильвестру, – продолжал он, – оставлю я все его имущество, ему и его сыну. Царь помнит старое доброхотство. Анастасия просила меня не обижать попа. Они ее поносят всяко и называют Иродиадой, а кто же более нее охлаждает мой гнев против них? Слепые! Сколь много неразумного творят они с той поры, что пошел я своей дорогой... Так тому и быть надлежит: ступив ложно на иную тропу, нежели я, они стали все дальше и дальше удаляться от меня. Оправдываясь и клянясь в верности, они обманывают и себя и меня... Не тем ли путем дошел до Гефсиманского сада и предатель Иуда?

В этот момент в царской палате появился Вешняков. Низко поклонившись, он сказал:

– Великий государь! Отец Сильвестр поехал к дому Курлятихи. Там же с полдня бражничает его светлость князь Владимир Андреевич.

– Спасибо, иди! – кивнул Вешнякову царь.

После его ухода царь задумался.

– Предвижу я великую свару, – вздохнул он. – Не было того в мире, чтоб противные стороны кончили борьбу свою молитвами друг за друга. Не верю я молитвам Сильвестра.

Царь тихо рассмеялся.

Романовичи почтительно молчали.

– Правителю нужна рука Давида, чтоб разметать врагов своих, а я слаб, слаб... Не чувствую силы в себе. Но Бог милостив! Добрые люди помогут. Одних слуг у царя Господь Бог прибирает, других дает... Радостную весть сегодня поведал мне Висковатый: Данциг, Гамбург и другие немецкие города отказались давать Ливонии оружие... Нам легче станет.

Поднялся Данила Захарьин.

– Батюшка Иван Васильевич, надежен ли ныне Курбский? И не опасно ли то, что ты его поставил наистаршим надо всеми в войске?

Оба других царских шурина вздохнули, покачали головами, как бы подчеркивая тем самым свое единомыслие с братом.

– Вот уже два года, как мы воюем... Двадцать городов и замков в наших руках... Попытки германского императора, Литвы, свейского короля, Дании и Крыма помешать нам разбиваются о наш меч... И, как вижу, этот меч искуснее всех держит Курбский. На кого же я могу иметь надежду, как не на него? Сам я ему сказал: «Либо я, либо ты». Кроме – кого я поставлю хозяином того великого дела? Курлятев и Репнин дозволили десятку тысяч лифляндцев взять в виду всего нашего войска Ринген и истребить защитников твердыни. Не хочу думать, что то измена, а похоже.