Дезертир - Валериан Якубовский

Шилов слушал мать и ухмылялся:

— Теперь, пожалуй, можно поставить на доме Сидельниковых крест.

— Можно, дитятко, можно, — соглашалась Татьяна Федоровна. — Да гляди, никомушеньки боле не попадайся на глаза.

— Попробую, мама…

Шилов торжествовал победу. Сидя в подвале, он зализывал кровавые лапы и убеждал себя, что жизнь еще не кончена. Время покажет, что ему, Шилову, предстоит делать в будущем. А теперь… ни один человек в опытной не может подозревать о его существовании. Даже Мария Михайловна. Ну а Светлана? Светлана привыкла думать головой матери…

Положение Шилова, как никогда, становилось прочным.

СУД ИДЕТ.

Незаметно, как в летаргическом сне, пронеслось мимо кошкинского дома двенадцать лет. За эти годы в жизни Шилова не произошло сколько-нибудь серьезных перемен. Разве что он постарел, раздался вширь, обрюзг. На висках засветилось серебро. Под глазами повисли жировые мешки. Мышцы конечностей, переполненные вредным веществом, одрябли от недостатка движения. Суставы начали скрипеть. Появилась одышка. Шилов часто хватался за сердце и, жалуясь матери, морщился от тупой, изнуряющей боли.

За двенадцать лет он побывал лишь в городе на приеме у врача. Навестил охотничье зимовье. Ходил за грибами. Два раза в сезон, весной и осенью, брался за лопату, помогая матери в посадке и уборке картофеля. Остальное время отдавал праздному шатанию по горнице. Часами каждодневно протирал отцовский тулуп на лежбище в подвале, глядя на пораженные грибком половицы, и в сорок три года к Шилову подкралась преждевременная старость.

Постарела и Татьяна Федоровна, которой стукнуло уже шестьдесят пять… Не много! Но постарела от вечных треволнений, постоянных забот, как прокормить сына и сберечь ему жизнь. Изнурительный труд за кусок хлеба, беготня согнули ее в три погибели. Она не могла больше ходить на ферму и два года назад вышла на пенсию, превратившись в ворчливую несносную домоседку.

В предпоследнее лето своей нерадостной жизни, опираясь на клюшку, она часто бродила по огородцу и гоняла воробьев с огуречной грядки.

— Кыш, треклятые! — помахивала она клюшкой. — Бога не боитесь. Весь цвет поклевали, ироды! — и плакала.

Воробьи будто дразнили ее и снова садились на грядку.

— Опять? Бесстыжие рожи! — и клюшка поднималась кверху.

В середине лета Татьяну Федоровну можно было видеть у крыльца магазина. Она торговала пучками зеленого лука, укропом, петрушкой. Выращивала гладиолусы, тюльпаны и тоже продавала. Нужны были деньги. Чемоданчик ее давно истощился. Вторая денежная реформа шестьдесят первого года доконала его. А пенсии — тридцать с небольшим. Хватало на хлеб и на сахар, и Татьяна Федоровна прибегала к мелкой торговле овощами и цветами.

К этому времени она продала все. Даже подарки Лучинского свезла на базар. Внутреннее убранство дома, доставшееся от Ершовых, тоже исчезло. Хозяйство пришло в упадок. Опустел дровяник. Татьяна Федоровна с клюшкой в руке и с веревкой на плече ходила в лес за дровами.

Однажды в воскресенье, проезжая на велосипеде в Васильевское, Лучинский увидел ее с большака с вязанкой хвороста и на другой день вечером привез машину дров, Татьяна Федоровна, растроганная заботой этого доброго человека, поблагодарила его, но в избу не пригласила — нечем было угостить.

Надо сказать, что и дом Шиловых, когда-то веселый и стройный, одряхлел, как сама хозяйка, скособочился и подался в землю. Подгнили два нижних венца, над сенями протекала крыша, дымила печь. Требовался срочный ремонт… Татьяна Федоровна со дня на день собиралась нанять плотника, да все откладывала. А время шло…

В опытной мало кто уже помнил, что у нее когда-то был сын. Многие из знакомых поразъехались по свету. Старые повымирали. Молодые не только Шилова — не знали Татьяны Федоровны. Да и самой опытной в Губине, как таковой, уже не было. Она перекочевала в Курцево, а губинское хозяйство с земельными угодьями и постройками передано в совхоз "Шипицынский".

Произошли и должностные перемещения. Директора отозвали в область. Леушев получил повышение и, став инспектором уголовного розыска, с Фаиной переехал в город.

На его место прислали лейтенанта Седякина, который поселился в о пустившем доме Фаины… Кабинет Седякину оборудовали при исполкоме поселкового Совета.

Новое начальство перетрясло и агрономов. Разбросало по всем отделениям совхоза. Светлана осталась в Губине. Старая свекровка, оплакивая сына, вскоре умерла. Светлана жила с дочерьми одна, правда, не долго. Мария Михайловна, похоронив Николая Николаевича, погибшего в автомобильной катастрофе, вышла на пенсию и переехала к дочери. Она взяла на себя заботы по хозяйству и занималась воспитанием внучек. Старшая, Машенька, училась в десятом, средняя ходила в восьмой, а младшенькая бегала в шестой класс.

Лучинский, который к этому времени близок был к размену пятого возрастного десятка, тоже остался на старом месте. Окончив заочно техникум, он возглавил механизаторов в своем отделении и по-прежнему не женился. Он близко сошелся с Седякиным как по характеру, так и по образу холостяцкой жизни. Седякин не мало приложил усилий, чтобы женить Лучинского. Он подыскал ему и невесту — учительницу математики, засидевшуюся по неизвестным причинам в девках. Но Лучинский наотрез заявил Седякину.

— Ты меня, Володька, не конфузь. Зря стараешься. Жениться не стану… Ты это прекрасно понимаешь.

Седякин убедился, что Лучинский верен своей погибшей невесте, и перестал напоминать ему об учительнице математики.

Из старых знакомых Татьяны Федоровны по полеводческой бригаде почти никого не осталось в Губине. Клавдия Семеновна четвертый год страдала тяжким недугом и была прикована к постели. Она не становилась на ноги, измучила домашних и рада была умереть. Татьяна Федоровна иногда заходила к ней по старой привычке, чтобы навестить больную и утешить ее добрым словом.

— Нет уж, Татьяна, — говорила Клавдия Семеновна. — Был конек, да изъезжен. Мне теперь, милушка, не встать на бедные ноженьки до конца моих дней.

Татьяна Федоровна сочувственно пожимала плечами, пускала слезу, видя, что бывшей начальнице приходит конец.

И только Симка-молочница, как и в годы войны, несла свой крест. Каждое утро мимо дома Шиловых грохотала по большаку телега с флягами молока. Симка бойко понукала гнедую лошаденку и крутила вожжами:

— Н-но! Проклятущая…

Наступила зима. Приближался новый 1966-й год. Татьяна Федоровна не признавала первого листка календаря. Праздновала седьмой — Рождество. Так поступали родители, и в ее жизни это стало традицией. Татьяна Федоровна строго соблюдала посты. Сама говела, очищая душу от скверны, и сына морила. Грибы, моченая брусника, капуста, крупяные блюда на постном масле — вот, пожалуй, и все, что появлялось на ее столе.

В рождественский сочельник, по просьбе сына, она сварила кутью и развела медовой сыты[7], как это делал старый Тереня, когда во время санного рейда приезжал в партизанский отряд проведать сына Николая и Рождество проводил в Копаткевичах… Кутья удалась на славу. Шилов поставил горшок в угол, под образа. Татьяна Федоровна принесла сена, покрыла горшок, рассыпала по горнице горсть зерна — все по совету сына. Вечером, садясь за стол при зажженной лампадке, Шилов невесело вздохнул, взглянул на мать и посоветовал:

— Жаль, мама, выпить у нас ничего нет.

— Как нет? — с лукавинкой в глазах возразила мать. — Есть, Мишенька. — Она принесла четвертушку водки, припрятанную с прошлого года, достала рюмки, налила и чокнулась с сыном: — Дай бог, чтоб и этот год прошел для нас так же спокойно, как последние двенадцать лет.

— После тихой погоды всегда бывает гроза, мама, опрокинув рюмку и поморщившись, проговорил Шилов и с ложкой потянулся к кутье. — Мне кажется, что это мой последний год. Сердце чует. Муторно на душе…

— Почто, дитятко, кручинишься? Бог милостив. Авось…

— Что "авось?" Разве ты забыла, чем грозился Ершов, когда померещился мне у волчьей ямы?

— Забыла, дитятко. Хоть убей, не помню.

— Лучинский нас в один день найдет.

— Лучинский, говоришь? — подалась Татьяна Федоровна к сыну, будто впервые услышала о той злопамятной ночи, когда Шилов терял рассудок.

С этого праздника он возненавидел Лучинского и стал подумывать, как бы и его убрать со своего пути. Такое решение пришло в голову не сразу. Вспомнились слова Щукина у Черного омута. А ведь Лучинский — друг Щукина и, конечно же, знает о Шилове все, что было известно Щукину.

Теперь Лучинский нашел лазейку к сердцу Татьяны Федоровны и начал заглядывать в Кошачий хутор, не иначе как с целью схватить Шилова за руку или донести на него куда следует.

— А ты его еще защищаешь…

— Не защищаю я, дитятко, — отнекивалась Татьяна Федоровна, источая слезы. — Лучинский нам помогает. Неужто не видишь?