Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

понял, что стоит прямо перед зеркалом. И там, в его гладкой стеклянной поверхности, отражения друга попросту отсутствовало, да и комната отражалась будто в дымке, а сам он казался полупрозрачным, как медуза.

Сэмюэль обернулся — его друг по-прежнему стоял у него за спиной, что-то говоря и протягивая Сэмюэлю руку. Если он и заметил изумление Сэмюэляа, то вида не подал: он собрался уходить, и остановить его Сэмюэль был не в силах.

Друг ушел, оставив Сэмюэля в комнате, поначалу возмущенного — что за чертовщина? — странными колебаниями воздуха, бормотанием, смехом, временами нарастающим, — и этим запахом. Пошатываясь и отхлебывая из бутылки, Сэмюэль стал шагать по комнате. Почему они не показываются, неужели боятся его, кем они себя возомнили, чтобы вторгаться в чужую игру, прерывать ее — кто они такие, чтобы нарушать неприкосновенность усадьбы Бельфлёр. Он заметил в зеркале темную фигуру за своей спиной, обернулся, но никого не обнаружил. «Трус!» — прошептал он.

Золотая минутная стрелка на алебастровых часах над каминной доской начала двигаться в обратном направлении. Сэмюэль уставился на нее, и в эту секунду бутылка вина подлетела к его губам. Его душил гнев, страха он не испытывал и, глядя на наручные часы, сделал несколько больших глотков, так что вино потекло по подбородку. Отшвырнув бутылку, он бросился к часам и снова перевел стрелку вперед. Стрелка точно слегка сопротивлялась, однако он ее переборол и в запале все водил и водил рукой по кругу, вот только совершенно забыл, сколько сейчас времени… Наверное, около двух часов ночи. Или полтретьего. Но не больше трех.

Он снова обернулся — и увидел в подернутом дымкой зеркале группу людей; все они были темнокожими, а чуть в стороне стояла поразительной грации — поразительной для столь плотной фигуры — женщина. Безвольно опустив руки, Сэмюэль смотрел на нее.

В растерянности он принялся соскребать с передних зубов налет, хотя полагал, что уже давно избавился от этой привычки.

Темнокожая женщина, негритянка, но не рабыня, очевидно, что не рабыня, с толстыми лиловыми губами, табачно-бурого цвета кожей, чуть плоским носом с широкими ноздрями, волосами, наэлектризованными и оттого торчащими в стороны, мощными плечами, массивной, но длинной шеей, длинными ресницами и очень темными глазами — глазами, которые насмешливо смотрели на него. Сэмюэль неподвижно стоял в ожидании, что она заговорит — вдруг она назовет его имя, вдруг она позовет его! — стоял, засунув ноготь большого пальца между двумя нижними зубами.

Негритянка, африканка — и с какими вызывающими, отвратительными негроидными чертами! Сэмюэль не сводил с нее глаз, он никогда прежде не видел темнокожей женщины, не видел так близко, и, хотя зеркало затуманилось и фигура женщины была окутана дымкой, она казалась будто увеличенной — преувеличенной — и немного искаженной, словно изображение, отделившееся от своего предмета и застлавшее Сэмюэлю глаза, — видение, затмившее всё вокруг перед его изумленным взором. Но какая же она уродливая! Страшная, несмотря на свою красоту. Зрелая женщина, старше Сэмюэля лет на десять или больше, с тяжелой грудью, свободно покоящейся под бесформенным одеянием в темных пятнах пота, с выступившими на шее жилами, с желтоватыми зубами. У нее даже недоставало одного нижнего зуба… Уродливая, непотребная. И тем не менее она притягивала его, глядя так, будто его страх и отвращение вызывали у нее удивление. Отвратительная, непотребная — Сэмюэлю хотелось развернуться и убежать от нее, захлопнуть за собой дверь и запереть ее… Но все же он не двинулся с места, на лоб ему упал локон, воротник рубашки съехал набок, на жилете расползались разводы от вина, обессилевшие ноги подкашивались, а большой палец упирался в зубы.

— Но ты не имеешь права тут находиться, — прошептал он.

С той самой ночи Сэмюэль ходил сам не свой; даже те, кто прежде едва знал его, постоянно замечали, что он сам не свой. За ужином он рассеянно улыбался, ронял мимо тарелки еду, а говорил вяло и безразлично, чем неоднократно доводил до слез Вайолет, так что ее приходилось уводить из столовой под руки. Грубым он не был — напротив, вел себя с нарочитой учтивостью, однако в каждом его слове, в каждом жесте, даже когда он едва заметно поднимал брови, сквозило порочное, даже недоброе пренебрежение.

Они чувствовали исходящий от него запах женщины, ощущали его поглощенность эротическими переживаниями — это была чувственность глубокая, полновесная, которая огромным камнем давила на его душу и не позволяла ему участвовать в обычной беседе.

Рафаэль поначалу пришел в замешательство, затем рассердился, после растерялся (разве возможно, чтобы его сын предавался запретным утехам, не покидая усадьбу?), и в конце концов его охватил страх. Нет, он вовсе не требовал от своего сына блюсти целомудрие, он, разумеется, знал о весьма распутном образе жизни гвардейских офицеров, но пока не знает Вайолет — или делает вид, что не знает, — это не имеет особого значения. Однако подобного неприкрытого бесстыдства он не ожидал: ведь от Сэмюэля постоянно, даже в столовой за завтраком, исходил густой перезрелый запах, усиливающийся при каждом его движении и отравляющий даже самую невинную атмосферу. А ведь мальчик принимает ванну — само собой разумеется, принимает, раз в день, не реже.

Сэмюэль все сильнее отдалялся от семьи, и хотя Рафаэль был благодарен за то, что парень по крайней мере не прожигает жизнь на одном из этих плавучих казино и не влезает в долги, подобно юношам его круга — в конце концов, Сэмюэль просто уединяется в Бирюзовой комнате, прихватив с собой пару газет, что выписывал Рафаэль, ежегодный альманах и даже Священное Писание! — но тем не менее он не мог не замечать, что сын держится все более отстра-ненно, и тот, кто холодно смотрит на него глазами Сэмюэля, это вообще не его сын. «Сэмюэль, ты плохо себя чувствуешь?» — спрашивал Рафаэль, тронув сына за руку, но спустя несколько секунд сын убирал руку и с презрительно-безразличной улыбкой хрипло отвечал: «Я чувствую себя превосходно, отец».

Белье Сэмюэль теперь менял реже, а воротнички не застегивал. Когда за ним заезжали друзья, он отказывался к ним спускаться; строевые учения и выездку Ирода — жеребца, которому он прежде уделял столько внимания, он пропускал, мямля что-то про общую слабость. Вайолет, поплакав в объятиях Рафаэля, вдруг переменилась и стало яростно и быстро шептать