Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

нелады с Шумковым?

Сергей Тимофеевич принялся объяснять, постепенно все больше распаляясь, вычерчивая на песке план коксовой батареи, схему хода коксовыталкивателя. Ему было приятно, что Юлий Акимович внимательно слушает и близко к сердцу принимает его заботы.

— Вот как получается, — уже вовсю разволновался Сергей Тимофеевич. — Нет у меня веры в Шумкова. Пока я тут прохлаждаюсь, и он, чувствую, палец о палец не ударит.

— Все вами рассказанное, Сергей Тимофеевич, в общем-то, довольно интересно. Готовый конфликт, не выдуманный, жизненный. Вполне может лечь в основу книги.

— Вам, Юлий Акимович, видней что это, — заговорил Сергей Тимофеевич. — Между прочим, этот конфликт очень просто решается: приказ директора — и все. У меня с Шумковым конфликт, претензии к его нутру. Конечно, ребята правильно рассуждали, что Шумков не сможет решить такое дело самостоятельно, и советовали идти к Пал Палычу. Но какую позицию займет начальник цеха? Будет ли союзником? Это имеет немаловажное значение при рассмотрении вопроса на высшем уровне. Все же слово руководителя цеха в такой ситуации, пожалуй, наиболее веско. Был бы прежний начальник цеха — Николай Петрович Сивоконь. Вот уж умница! Откомандировали на металлургический комбинат в Бхилаи помогать индусам. На его место как раз и прислали Шумкова — разжалованного директора одного из коксохимических заводов. Казалось, вон какие были у человека горизонты! Должен понимать: не мне оно нужно — всем. А посмотришь — совсем бескрылый.

— Потому и сняли, и понизили в должности, — уверенно проговорил Юлий Акимович. — Реформа в промышленности еще и тем хороша, дорогой Сергей Тимофеевич, что расчищает путь толковым, деловым людям, настоящим командирам производства.

К ним быстро приближалась та девчушка, которую Сергей Тимофеевич видел с Юлием Акимовичем. Еще издали, помахивая какой-то бумажкой, закричала:

— Ура, папка! Варшава откликнулась! — Подошла, поздоровалась с Сергеем Тимофеевичем, отдала отцу телеграмму, присела рядом с ним — возбужденная, радостная, — Наконец-то актерка едет, пап. Теперь уж повидаюсь перед отъездом.

— Да, Марфинька, — закивал Юлий Акимович, — отгастролировала мамка. Денька через три-четыре будем встречать.

— Почему так долго? надула губки Марфинька. — Хочу, чтобы сейчас приехала.

— Она ведь домой еще должна наведаться, — поглаживая золотистую головку дочери, увещевал ее Юлий Акимович, — Но теперь-то ждать уже осталось совсем мало. Иди купайся. В Сибири такой благодати нет. Иди, доченька.

Марфинька подхватилась, выскользнула из сарафанчика, побежала к морю.

— На Самотлор улетает, — пояснил Юлий Акимович. —  Десяток дней выдалось свободных — ко мне примчалась. — И, улыбнувшись каким-то своим мыслям, продолжал: — Знаете, в пятнадцать лет к ней, бывало, и на козе не подъедешь — сдержанная, строгая. А в двадцать — опять возвратилась какая-то детскость: с куклами носится, ластится, капризничает. И это без пяти минут журналист. На третий курс перешла.

— Я думал, что только наша студентка такая, — засмеялся Сергей Тимофеевич.

Со стороны моря донесся Марфинькин голос:

— Папка, давай ко мне-е!

Юлий Акимович помахал дочери рукой, молодо поднялся совсем седой, но еще крепкий, стройный. Даже глубокий шрам на боку зарубцевавшейся давнишней раны, — в годы войны Юлий Акимович был фронтовым корреспондентом «Красной Звезды», — не обезображивал красивого торса. У самой воды его остановил лысый толстячок, с к а кой-то извиняющейся, заискивающей улыбкой начал было что-то говорить, но Юлий Акимович прервал его:

— Послушайте, это наконец оскорбительно. Как вы можете надеяться на то, что я подпишу письмо, буду защищать злобствующего отщепенца?!

Толстячок заговорил о незаурядном литературном даровании своего протеже, о том, что к таким людям надо бы относиться бережней.

— Мера таланта прежде всего, ответственность, сказал Юлий Акимович. А сущность таких «господ», как ваш подопечный, мне хорошо известна. Обычно они кончают откровенным предательством.

Юлий Акимович резко повернулся, вошел в море. Он плыл по старинке — саженками, сильно выбрасывая руки, похлопывая валы мертвой зыби большими, тяжелыми ладонями.

8

Нельзя сказать, что в своих детях Пыжовы подавляли проявления самостоятельности. Отношения в семье строились на доверительной родственной теплоте, уважении, взаимопонимании. Конечно, осуществлялся и контроль со стороны старших.

не отказывались они от поучений и даже, когда того требовали обстоятельства, прибегали к непререкаемому родительскому диктату. Но это, последнее, бывало очень редко, в исключительных случаях. Сергей Тимофеевич считал, что такая обстановка способствует правильному развитию его детей, дает им хороший нравственный заряд, готовит к вступлению в большую жизнь. Он давал ребятам возможность поразмыслить о житье-бытье, при этом не забывал напоминать, что не кто-то, а прежде всего они сами — кузнецы своего счастья и что добиться успеха, настоящей радости можно лишь единственным путем — праведным служением Родине.

Для Олега высокий смысл этого понятия еще не наполнился плотью и кровью. Родина воспринималась им скорее по-школярски — зрительно, знакомо очерченными контурами на географической карте. О счастье он тоже не задумывался — просто не было причины, повода. Родители особо не докучали. То, что ему хотелось, почти всегда получал. И если отец отказывал в чем-либо, Олег шел к матери, зная, что для него она сделает все от нее зависящее. Он научился пользоваться этой маминой слабинкой или ласкаясь к ней, или имитируя недомогание, смотря по обстоятельствам. ,

Ясное дело, ему приходилось считаться с установившимися в семье порядками, каким-то образом сдерживать желания, прихоти, наконец, подчиняться родительской воле. Тем желанней оказалась свобода, вдруг обретенная им с отъездом отца и матери на отдых, полная свобода поступать по своему усмотрению без каких-либо ограничений и запретов. Остаток дня Олег осваивался с новым для себя положением самостоятельного человека. Он потолкался на вокзале, купил в киоске «Союзпечати» фотографии Жанны Прохоренко и Леонида Куравлева для коллекции снимков артистов кино. На миг представил свое лицо на такой вот открытке — выразительное, вернее, фотогеничное, как сказала когда-то еще в девятом классе Светка Пташка, вовсе не подозревавшая, какое самомнение заронила в его душу, как растравила его тщеславие. С тех пор Олег нет-нет и возвращался к мысли сделаться артистом. И вот сейчас появилась возможность повернуть все но-своему. Он отправился в город, втиснувшись в уже отправляющийся троллейбус. Всю дорогу волновался, опасаясь, как бы не струсить, не отказаться от задуманного. У входа в политехнический институт замялся, но заставил себя войти — ведь он так захотел, и ничто, никто теперь не сможет изменить его решения. Ему без всякого возвратили сданные сюда документы. Он пошел на почтамт и сразу же отправил их в институт кинематографии на актерское отделение.

Покончив с этим делом, Олег впервые по-настоящему ощутил преимущества полной независимости. На радостях купил бутылку портвейна, сигарет и помчался домой. Он еще никогда так легко и так уверенно не чувствовал себя.