Вознесение (Роксолана, Книга 1) - Павел Загребельный

- Я не умею произносить такие имена.

- Ах, вы не умеете! - Она порывисто приподнялась на локте, провела по нему глазами с ног до головы. - Не умеете! Это же греческое имя. А грека своего ведь умеете называть? Умеете?

- Оставь его, - пытаясь успокоить больную, сказал султан.

- Оставить? А ваши горькие слова из-за этого грека? А ваша милость ко мне? И это оставить? Все во мне умерло от тех упреков. И маленький Абдаллах умер. Хватил обид и горя еще в моем лоне. И умер. - Она заплакала, сквозь слезы, сквозь всхлипывания выталкивала отдельные слова: - Это вы... Это все вы... со своим... греком... с ним все...

Он присел у ложа Хуррем, взял ее руку. Рука легкая, вся в огне, хотел поцеловать эту руку, но Роксолана выдернула ее.

- Не троньте меня! Несчастное дитя... Может, вы сможете его воскресить? Может, кто-то на свете сможет? И я тоже умру! Не хочу больше жить, не хочу, не хочу!

Маленький Баязид, услышав плач матери, заплакал еще пуще. Сулейман попытался унять сына, но Хуррем закричала на него:

- Не подходите к нему! Вы хотите сгубить еще и Баязида! Я знаю, я все знаю! Вы хотели бы видеть мертвыми всех моих сыновей, чтобы остался тот, от черкешенки, от той жирной гусыни...

Это уже было сверх всяких сил. Сулейман гневно выпрямился.

- Я так спешил к тебе, я бросил все. Теперь вижу - напрасно. Выздоравливай, поговорим потом. Тебе нужен покой. Когда почувствуешь себя лучше, позови меня, я приду.

- Позвать? - Она засмеялась злорадно. - Позвать вас? Зачем мне понадобится вас звать?

Он тихо вышел, дивясь своему терпению. Доныне считал, что знает Хуррем как самого себя. Но женщина никогда не может быть познанной до конца. Мужчина всю жизнь ищет чего-то в женщине, углубляется в нее, и никогда это ему не надоедает. Если это женщина. А если такая вот желтая тигрица? Может, она в самом деле тяжело больна?

Сулейман призвал кизляр-агу и спросил, осматривали ли султаншу Хасеки опытные врачи. Тот сказал, что султанша никого к себе не подпускает. Велела не приходить даже ему, кизляр-аге. Ни один евнух не смеет сунуться в ее покой. Только маленькая темнокожая нянька и служанка Нур.

- Ты отвечаешь мне за жизнь султанши, - спокойно сказал султан. Должен ежедневно, ежечасно приносить мне вести о ее здоровье.

- Она не пускает меня в свой покой, - хмуро повторил кизляр-ага.

- Как же она это делает?

- Сказала, что убьет меня, если я появлюсь.

- И ты испугался?

- А кто же не испугается ее величества?

- Ладно. Иди и делай, как велено.

Эфиопка Нур между тем вытирала Роксолану губкой, смоченной в уксусе с мускусом. Нур была совсем молоденькая, тоненькая, плоская, как дощечка, в животе.

Она спала у порога Роксоланиного покоя, носила ей есть, переодевала, ее маленькие сильные ручки делали все быстро, умело, сноровисто.

- Я все слышала, - тревожно шептала она на ухо Роксолане. - Зачем вы так с султаном? Разве можно повышать голос на самого падишаха?

- А ты бы не подслушивала.

- Само подслушивалось. Я кружила возле двери, чтобы никто не подкрался, потому что эти евнухи так и шастают, в каждой складке занавесей по евнуху, а то и по два. Я не подпустила ни одного, а сама все слышала. Вы так на него, так!.. А что, если он разгневается? Если... - Она замолчала и покраснела, то есть потемнела лицом еще больше.

- Ну, что ты хотела сказать? Говори.

- Я подумала... Об этом страшно даже подумать... Если падишах за это время, пока вы... Возьмет к себе какую-нибудь из одалисок, и та родит ему сына...

- И тоже станет султаншей?..

- Я не решаюсь произносить такие слова, но что, если...

- Ты думаешь, в гареме кто-то мог бы меня заменить?

- Ваше величество, гарем полон одалисок! И каждая мечтает о султане! Все мечтают о султане - что же им еще остается!

- А ты? И ты мечтаешь?

- Почему бы и мне не мечтать? Разве вы не любуетесь моей грудью? И разве не выдержат мои груди мужской головы, которая ляжет на них?

- Так ты хочешь моей смерти?

- Ваше величество! Что же я без вас?

- Молчи. Не ты, так другие. Все только и ждут моей смерти. Теперь, когда я прогнала султана... С сегодняшнего дня ты не будешь носить мне еду.

- Ваше величество!

- Думаешь, я хочу умереть голодной смертью? Нет, я буду жить! Жить буду всем им назло! Ты станешь готовить мне еду здесь. Для меня и для маленького Баязида. Они могут отравить Мехмеда, Селима и Михримах, но Баязида я не дам, он самый маленький, он еще возле меня, его не отдам никому... Он станет султаном и отомстит за свою мать!

- Ваше величество!..

- Ну, что ты хочешь сказать?

Нур не могла поднять на нее глаз.

- Ваше величество. Я знаю, какие страшные бывают яды. Надо или верить в свою судьбу, или...

- Или?

- Я буду готовить здесь, у вас на глазах, но они могут прислать отравленное мясо, рис, приправы.

- Ты будешь резать баранов и кур тоже здесь, у меня на глазах.

- Они дадут отравленные ножи.

- Я сама буду чистить и точить ножи. Я все умею.

- Они пришлют отравленную посуду.

- Ты будешь печь мясо на огне без посуды.

- Они смогут отравить и огонь, можно отравить дрова и уголь, все на свете можно отравить, ваше величество.

Маленькая эфиопка горько заплакала от бессилия и горя.

- Не плачь, - утешила ее Роксолана, - меня никто не отравит. Мое тело оттолкнет яд. Разве ты не видишь - оно натянуто, как струна. Отбросит любую угрозу. А если не тело, то дух мой отринет все. Пусть все знают об этом! Мой дух! Мой непреклонный, мой бессмертный дух!

Но тело ее оставалось больным. Какой-то недуг точил и точил его, оно желтело, теряло силу, воздух в покое становился все тяжелее и тяжелее, не помогали ни бальзамы, ни мускусы, ни курильницы с ароматическими дымами. Султан велел быстро соорудить в апельсиновой роще большой голубой кьёшк для султанши, но она, узнав об этом от Нур, кричала, что никуда не пойдет из этого покоя, где пережила наибольшее вознесение в своей жизни и наибольшие унижения и горе.

Тем временем к Сулейману прорвалась его сестра Хатиджа и подняла крик, зачем он оставил ее мужа с войском, бросил его одного на растерзание коварным янычарам, а сам бежал в Стамбул.

- Они сожрут Ибрагима! - рыдала Хатиджа. - Эти ненасытные ваши янычары проглотят все на свете, и моего мужа, моего мужа...

Сулейман хотел все перевести в шутку:

- Если и проглотят, то твой грек сумеет изловчиться и выскользнет через другое отверстие.

- Я знала, знала! - закричала Хатиджа. - Вы давно хотите его смерти! Вы и ваша Хуррем! Я все знаю!

Он прогнал сестру, но вынужден был выслушать валиде. Та была спокойна, как всегда, хотя спокойствие давалось ей нелегко, Сулейман видел это по ее более бледному, чем обычно, лицу и потемневшим, даже страшно было смотреть, красиво очерченным губам. Она пришла жаловаться. Не на кого-то - на него самого, ее сына. За то, что не подпускал ее к себе со времени янычарского бунта. Не советовался. Не сообщал о своих намерениях. Даже о великой победе под Мохачем не написал своей матери. Теперь он терпит такое глумление от Хасеки. Позор для дома Османов! Султан должен быть повелителем гарема. Не он падает к ногам женщины - женщины ползают у его священных стоп!

- Она нездорова, - напомнил Сулейман.

- Нездоровую заменят здоровые. Вы должны позаботиться о себе, сын мой. После такого тяжелого похода. После того, как смерть летала над вашей царственной головой. Придите к юным красавицам, посмотрите на их танцы, послушайте их песни. Не следует так пренебрегать собой и всем вокруг.

Она шептала и шипела, как старая змея. Он отмахивался от ее шипения, а сам наливался раздражением против Роксоланы. Всему есть предел. Ей тяжело, она больна, у нее умер сын, но ведь то и его сын! И ему тоже было тяжело, да и сейчас не легче! Был на краю гибели. Трясина могла засосать его так же, как короля венгров. Разве не имеет он теперь права наслаждаться жизнью?

- Я подумаю, - пообещал он валиде.

Послал узнать о здоровье и настроении Роксоланы, спросить, не хочет ли она его видеть. Она передала: не хочет, ничего не хочет, ничего и никого. Замкнулась в своей ненависти - пусть. Он отплатит тем же.

Пошел вечером в гаремный зал приемов, сидел на белом троне, по бокам - валиде и сестры Хатиджа и Хафиза, смотрел на танцы, слушал песни, потом бродил меж одалисок, вдыхал запах молодых здоровых тел, взял у кизляр-аги прозрачный платочек, опустил его на круглое плечо очаровательной, как всегда, Гульфем. "Пусть принесет мне платок", - велел Ибрагиму.

Больше не ходил к одалискам, но каждую ночь звал к себе в ложницу Гульфем, и та не утерпела, побежала похвалиться своим счастьем к Роксолане.

- О, Хуррем, ты не можешь себе представить, какой султан, какой он!

Уже не называла Роксолану "моя султанша", не обращалась на "вы", тыкала, как последней служанке, и все только Хуррем да Хуррем. А где та прежняя Хуррем, веселая, где та ее веселость, когда она лежит и, может, умирает, а эти здоровущие самки никак не дождутся ее смерти?