Пролог - Николай Яковлевич Олейник

Прилюдно! Недостает еще, чтобы он назвал настоящую фамилию, которая ему в таком случае наверняка известна.

Улыбался, делал вид, что радуется возможности пожать руку высокому сановнику, благодарил за лестные слова, а в душе досадовал, что пошел на это представление, поддался уговорам Фанни. Как же теперь быть?

— Как вам нравится Эскалад? — не умолкал мэр. — О, это еще, мсье Сергей, не все, сейчас пойдемте на площадь Сен-Пьер, там будет заключительный аккорд. Пардон! — Мэр, будто что-то вспомнив, оглянулся, заметил неподалеку от себя высокого джентльмена. — Господин Вестолл! — Джентльмен обернулся, по его лицу пробежала улыбка, он начал протискиваться к хозяину города. — Прошу, знакомьтесь, — продолжил мэр, когда они сблизились. — Мсье Вестолл... Мсье Сергей.

Это был Вильям Вестолл, английский писатель и журналист, Сергей неоднократно слышал его имя. Вестолл работал корреспондентом лондонских «Таймс» и «Дейли ньюс».

Англичанин начал было что-то говорить о России, о нигилистах, но свита тронулась, и он прервал свою речь. Толпа двинулась к самой старой части города, к собору Сен-Пьер. Там, на неосвещенной, окутанной темнотой площади, шествие представляется еще более грозным, торжественным. Когда людской поток остановился и все, кого могла вместить сравнительно небольшая площадь, устроились, когда все притихло — насколько могла притихнуть масса людей, — в центре площади появился на резвом коне одетый в железные латы герольд и во весь голос начал читать древнюю хронику, оповещавшую о злодействе и разбойничанье графа Савойского и о мужестве давних защитников прекрасной и богатой Женевы.

Чуть ли не каждую фразу исторического письма, будто утверждая, сопровождал удар соборного колокола. Его тяжелый, громоподобный гул летел далеко в горы, переваливал через границы, напоминая чужеземцам-соседям о воинственности и непобедимости женевцев.

— Слава нашим предкам, защитникам города! — торжественно закончил герольд.

— Слава! Слава! — отдалось эхом под могучие удары колокола.

Не вспоминалась уже ни тетушка Руайом, ни ее спасительный котелок...

Под конец хор запел старинный женевский гимн «Се ке Анно». Его подхватили все, вся толпа.

Се ке Анно!

Сергей слушал, и от чужой этой торжественности на душе у него становилось зябко, неуютно, будто гуляли в ней студеные ветры далекой и всегда покрытой таинственностью истории.

X

После осенних странствий по Европе снова приехал Морозов. Настроение у него было приподнятое.

— Ты даже не представляешь, Сергей, что это за человек! — восторженно рассказывал он о Марксе. — Все разговоры о нем бледнеют перед его живой и обаятельной личностью.

— Каков же он? — допытывался Кравчинский. — Как принимал? Чем интересовался?

— Сначала мы его не застали, и принимала нас дочь, Элеонора, угощала чаем...

— Кстати, мы сейчас тоже попьем чайку, — прервал его Кравчинский. — Только уж, прости великодушно, Фанни нет, придется самому. — Он вышел и вскоре вернулся с двумя чашками и с большим медным чайником, дышавшим парами. — У Маркса, наверное, чуть больше удобств? — заметил Сергей.

— Скромно, правда, немного просторнее, — сказал Морозов.

— Ну-ну, так что же дальше? Дочь приняла вас...

— Да. В Лондоне был такой туман, что днем сидели при лампе. Затем пришел Маркс. Узнав, кто мы и что, обрадовался. Говорил с нами так, будто сам был участником наших событий, — полная осведомленность! Сказал, что наша борьба иногда кажется полуфантастической.

— Что он имел в виду?

— Самоотверженность, ярость наших товарищей.

— Этим, Коля, будут восхищаться, — задумчиво проговорил Кравчинский. — Кое-кто даже не поверит.

— Я попросил Маркса написать для нас.

— И что же, обещал?

— Дал несколько своих работ. Когда переведем, он напишет вступление.

— Этим надо воспользоваться. Плеханов, кажется, работает над «Манифестом», хорошо, если бы Маркс написал предисловие к русскому изданию.

— Об этом именно мы и договорились.

...А еще через несколько дней они встретились у мадам Грессо, Морозов сообщил радостную новость.

— Вызов! — таинственно шепнул, держа в руках бумагу. — Письмо от Софьи!

Кравчинский бегло просмотрел письмо. Перовская писала, что назревают важные события и его, Морозова, присутствие необходимо.

— Ну вот, — с горечью проговорил Кравчинский, — о чем я тебе толковал? Меня снова обходят.

— Не обходят, Сергей, — горячо уверял его Морозов. — Тебя не забыли, и ты вскоре сам в этом убедишься.

— Прошу тебя, передай, — сухо сказал Сергей, — не вызовут — буду действовать на свой страх и риск.

Февраль был на исходе. Они вышли из кафе. Кравчинский угрюмо молчал. Потом остановился, прислушался и поднял голову, словно пытался что-то разглядеть в небе.

— Гуси летят, — промолвил каким-то таинственным голосом. — Слышишь?

Где-то над окраиной города действительно слышались слабые, усталые крики гусей. Они летели на север.

— Вот так бы подняться... — сказал Кравчинский и не закончил фразы, оборвал ее. — Ты когда едешь? — спросил.

— Завтра утром. На Берн. Прямо к Анне — она должна переправить через границу. Да, у меня к тебе просьба, Сергей... И к Фанни, разумеется, — сказал Морозов. — Ольга в таком положении. Присмотрите за ней.

— Этого ты мог бы и не говорить, — заметил Кравчинский и добавил: — Зайдем, возьмешь расчеты на взрывчатку, хоть этим буду полезен.

...После ареста и казней, которые, по замыслу официальных кругов, должны были пригасить пламя антицаристских выступлений, по крайней мере террор, в империи созревала ситуация, дававшая возможность развертывания дальнейшей борьбы с тиранией. «Народная воля», в составе которой активно действовали Желябов, Перовская, Гриневицкий, Фроленко, Фигнер и откуда-то выплывший после арестов Дегаев, завоевывала все больший авторитет. Взрыв в Зимнем дворце, осуществленный Степаном Халтуриным, свидетельствовал, что никакими лорис-меликовскими коварствами невозможно остановить волны революционного подъема, что массы все ощутимее проявляют ненависть к царизму. Даже западноевропейская печать обратила внимание на упорство и непоколебимость нигилистов, как все еще называли там борцов против царизма. Многие начали понимать, что эта борьба не проявление стихийного бунтарства, а закономерная реакция на притеснение.

С ноября в Петербурге начала выходить нелегальная «Рабочая газета», продолжал свое существование «Листок «Народной воли».

Разгромленная около полутора лет тому назад народовольческая пресса возрождалась,