Охота на мух. Вновь распятый - Лев Златкин

Неустанно следя за Васо, провидица первой заметила в нем происшедшую перемену, превратившую его почти в человека.

«Любовь! И человек! А самое страшное для человека — это невыносимые воспоминания, те, которые не забываются, как ни стремишься их забыть, не растворяются в потоке времени, сметающем города и страны. Вечная мука, заканчивающаяся на земле только с приходом смерти, да и то нет ни одного свидетеля, могущего присягнуть, что конец мукам приходит вместе со Смертью, а не продолжаются уже в другом, загробном существовании: следующая ли это жизнь на земле, второе рождение, адское ли это пламя, бессрочный ли это полет в эфире…»

И провидица выбрала для Васо самую лютую казнь, которую можно было выбрать для человека: оставить его жить и вспоминать о невыносимой потере, желать смерти, как милости неба, как избавления от раскаленных тисков воспоминаний.

А орудием мести часто служат невинные.

Провидица долго кружила чуть видимой тенью над спивающимся Васо, слушая его страшные крики и горькие рыдания, и, как только убедилась, что казнь достойна Васо, умчалась готовить ту же участь, ту же участь Мир-Джаваду, а может, и пострашней, ибо нет дна у мести, как и высоты у подвига…

Иосиф, пытаясь найти Сол, в тот же вечер, когда та, которую он искал, умирала в муках на койке в больнице для бедных, посетил вновь Бабур-Гани.

Еще в дверях он столкнулся с молодым мужчиной, совершенно пьяным, который пытался открыть дверь публичного дома, толкая ее в совершенно противоположном направлении.

Иосиф отстранил пьянчужку и вошел в дом. За ним успел протиснуться и пьянчужка. В том же порядке они вошли и в зал для гостей, где полуголые девицы были уже готовы утолить все их ясные и неясные желания.

Пьянчужка, войдя в зал, сразу же закричал:

— Мими! Негодная девчонка! Ты почему продала мой подарок?

Мими, самая высокая рыжая девица, бросилась ему на шею и также громко завопила:

— Клянусь, пупсик, у меня его украли, но как ты об этом узнал?..

— Держи его и больше не зевай!..

Иосиф не обратил ни малейшего внимания на эту сценку. Не найдя в зале Сол, он попытался проникнуть к Бабур-Гани, чтобы разузнать о понравившейся новенькой, но его к ней не пустили. Новоявленная вдова никого не хотела видеть из своих гостей, она терзалась раскаяниями взаперти, но уже видели ее роскошный белый мерседес, скорее даже цвета слоновой кости, у главной мечети города, где Бабур-Гани раздавала милостыню нищим…

Иосиф вернулся домой, а через день заставил себя забыть и думать о Сол. Но в подсознании она уже утвердилась так прочно, что Иосиф уже не мог удовлетвориться лишь одной близостью, физической близостью, все в нем жаждало любви, страстной и всепоглощающей.

И провидица появилась как раз в тот момент, когда это чувство достигло апогея и переполненной чашей готово было выплеснуться на любого, случайно задевшего его.

Провидица поселилась рядом со дворцом Гюли, вернее, за дворцом, в ее же доме. И в первый же день постаралась попасться на глаза Иосифу. Он был ослеплен ее красотой и поражен глубиной, бездонной глубиной ее глаз, заглядывая в них, он, казалось, видел вечность, перед ним открывалась бесконечность вселенной, и странное оцепенение находило на него, какая-то необъяснимая сила привязывала Иосифа к этому взгляду, и он шел на его поводу, как овечка на заклание.

Иосиф попытался купить ее, но она только посмеялась над ним, дал задание двум дружкам похитить провидицу и отвезти к нему на дачу, — дружки как в воду канули, что было и на самом деле, только в воду они канули с камнем на шее и со вспоротыми животами, чтобы не всплыли даже в судный день.

Но после этого провидица первый раз улыбнулась Иосифу, и он, околдованный, готов был следовать за ней хоть на край света. Но она по-прежнему отказывалась встретиться с ним, а о том, чтобы пригласить ее в гости, не могло быть и речи, однако Иосиф, стоило ему только подумать о провидице, в тот же миг, даже если он стоял дома у окна, гулял по улице или гулял в кабачке, сразу видел ее перед собой, она ему ласково улыбалась и тут же исчезала.

Иосиф от любви к ней дошел до того, что не мог смотреть на других женщин или спать с ними.

Гюли с тревогой смотрела на угасающего сына, пыталась поговорить с ним, советовалась с ворожеей, но та, быстро и привычно разбросав карты, ахнула, и вдруг пена появилась на ее губах, ворожея заверещала тонким пронзительным голосом:

— Нет такой силы! Огонь уже горит в воде! Жените! Скорее жените его на Сол! Она — единственная, кто может спасти!..

И впала в транс.

Гюли пыталась было выяснить подробности, но все ее попытки были безрезультатны. Колдунья смотрела на нее с ужасом и молчала.

Гюли ушла от нее с твердым намерением все выпытать у сына, но тот ее слова пропускал мимо ушей или делал вид, что не слышит.

Твердо решив женить сына, Гюли пошла посоветоваться с Мир-Джавадом, но он ее не принял.

— Светлейший потерял жену и никого не хочет видеть! — словно извиняясь, вкрадчиво говорил ей секретарь Мир-Джавада. — Не беспокойте его! Когда он будет в состоянии заняться чужими делами, это, поверьте, не мои слова, он ими займется. Могу передать еще его мнение: заниматься устройством свадьбы сейчас неуместно…

Гюли поняла, что женить Иосифа на Нигяр, как было условлено, не удастся. Но недостатка в других невестах не было: каждый мечтал породниться со светлейшим. Гюли отказалась от услуг свах и сама ездила осматривать невест. Вспомнив слова ворожеи, она стала искать невесту с именем Сол, но те, которые имелись в наличии, были или уродливы, или глупы, или то и другое вместе взятое. Гюли не могла знать, что той, которая могла бы спасти Иосифа, уже не было в живых, а пепел ее праха был брошен в реку, самоубийц не хоронили, и для бедной матери не осталось даже могилы, чтобы оплакать свою несчастную дочь…

Иосиф ни о какой женитьбе и слышать не хотел. Красота провидицы так обожгла его, что он ходил кругами вокруг дома, на втором этаже которого жила красавица, желанная и недоступная.

В какой-то из дней Иосиф увидел во дворе дома трехметровую лестницу, он и сам не сумел бы вспомнить, но с этого дня в подсознании поселилась еще неясная мысль, крепнущая день ото дня все сильнее и сильнее, овладевающая постепенно и сознанием, чтобы, как только сознание ей сдастся, в тот же момент повести Иосифа за собой.

Провидица заманивала Иосифа, как опытная куртизанка, и это ее люди принесли во двор дома трехметровую лестницу…

Иосиф сходил по ней с ума, и наконец настал тот день, когда он, обезумевший от страсти, попытался овладеть ею насильно.

Всю ночь Иосиф не спал, сидел неподвижно в темноте, смотрел на черный провал окна и ждал того момента, когда крепкий сон сморит непокорную красавицу.

Глубокой ночью, где-то ближе к рассвету, он тихонько выскользнул из дворца и направился к дому, где на втором этаже, при раскрытом окне спала его мечта, вернее, предмет вожделения.

Приставив лестницу к окну второго этажа, он стал неслышно по ней взбираться, надеясь застать врасплох спящую и овладеть ею насильно.

Была душная летняя ночь. Иосиф был почти не одет, чтобы не тратить времени на раздевание.

А у окна, спрятавшись за занавеской, сидела провидица и следила за каждым движением своего предполагаемого насильника.

А на газовой плите, на маленьком огне, стояло ведро с кипятком…

И, как только Иосиф дополз до второго этажа и взялся рукой за подоконник, струя раскаленного минерала хлынула ему в лицо и на голову, растекаясь по телу.

Дикий нечеловеческий крик взорвал тишину ночи, а последовавший за ним стук упавшего тела, рухнувшего на булыжник двора, был почти не слышен…

Гюли в эту ночь вроде и не спала, забытье, в которое она изредка впадала, трудно было назвать сном. А под утро удар в сердце разбудил ее, вырвал из объятий ночных кошмаров. Тяжело дыша, почти задыхаясь, Гюли подошла к раскрытому окну, из которого был виден дом, где жила провидица, в который и шел, крадучись, как на охоте, Иосиф.

Гюли сразу же узнала его в этой предрассветной мгле, да она узнала бы его и во мгле ада. У нее вновь сжалось сердце от предчувствия чего-то страшного, от ужаса у нее похолодели руки и ноги, и Гюли в оцепенении застыла, не в силах крикнуть сыну, остановить его и предостеречь.

Окно для нее стало экраном, но немой фильм, который она смотрела даже без звукового сопровождения, снят был богом, а не Хичкоком, но страх также усиливался с каждой минутой показа этого эпизода на совершенно закрытом просмотре, где зрители попеременно становились участниками действия, а участники зрителями.

Иосиф подымался не по ступеням лестницы. Он каждый раз, не замечая и не чувствуя этого, наступал на сердце матери…

И только крик боли, вырвавшийся у ошпаренного искателя любовных приключений, сбросил оцепенение с Гюли, и она, как была в ночной сорочке, босая, с распущенными волосами, так и помчалась, беззвучно крича, таких высот достиг ее крик, с искаженным от ярости лицом, на выручку родного дитяти.