Островитяния. Том третий - Остин Райт

— Здесь красиво, правда? — сказала она. — Но мне не хотелось бы мешать тебе. Просто посижу, посмотрю, как ты работаешь…

— Я люблю тебя, Глэдис.

— Да? Об этом-то ты и думал? — спросила она уже более мягким тоном.

— Отчасти.

— О чем же еще, скажи.

Голос ее звучал ласково, но как бы издалека. Она обернулась ко мне, и ее голос и взгляд внезапно лишили меня воли противиться.

— Я люблю тебя. Я думал о тебе и хотел тебя, — сказал я и положил руку на ее колено.

— Что ж, я здесь.

— Но ты пришла не за этим…

— Да, но какая разница.

Не важно, что она чувствовала, но она не сказала «нет». Она была в моей власти и признала это. Но я не мог не помнить о нашем уговоре — не заводить пока ребенка.

Вид у Глэдис был рассеянный; искушение становилось все сильнее. Я не мог положиться на себя и обнять ее, как бы мне того хотелось, — это было бы насилием, но я и не мог отпустить ее. Опустившись перед нею на землю, я обнял ее колени, прижался к ним.

— Я хочу тебя, — сказал тебя, — хочу каждую минуту. И это не проходит.

— Почему не поступить, как тебе хочется? — спросила Глэдис — мой ласковый враг, воплощенный соблазн. Она сидела спиной к свету, но я видел темный блеск ее глаз.

— Нет, — ответил я, — не сейчас. Нам нельзя пока иметь детей.

Колени ее задрожали.

— Ты хочешь ребенка.

Сердце заколотилось у меня в груди, и я еще крепче прижался к Глэдис. Красота ее была как порыв ветра, срывающий с вожделения лукавые одежды соблазна. Уговор, бывший помехой, внезапно превратился в моего союзника.

— Да, — сказал я. — Я люблю тебя и хочу иметь от тебя ребенка, но ты, Глэдис, как же ты…

— Не беспокойся обо мне, если хочешь меня.

— А ты… ты хочешь этого?

— Да, хочу.

Я поднялся и взял ее за руки:

— Пойдем со мною.

Мы вошли в густую тень под деревьями. Снег под нами был мягким, и красный туман сплетенных ветвей окутывал нас. Глэдис не сводила с меня глаз. Она была моей жертвой, ласковой и кроткой. Всем своим сердцем, всей страстью я приник к ней. Наслаждение было безгрешным, как сон, и совершенным, как смерть.

Стало темнее, похолодало. Я попытался разжечь хворост, но огонь гас. Когда я вернулся к Глэдис, она сидела на поваленном стволе березы, опустив голову, обхватив колени руками.

Я подошел и нагнулся к ней:

— Что случилось? Что? Ты жалеешь?

Она покачала головой. Умоляя ее сказать хоть слово, я коснулся ее руки — она дрожала.

— Это главное, чего я хотел, — сказал я.

— Ты уверен? — шепотом спросила Глэдис. — Если нет…

Голос ее пресекся.

— Все замечательно, — сказал я. — Ты очень красивая. У нас есть мы, и нам больше ничего не нужно. Одной страсти мало, и единственный выход — создать нечто общее, со своим будущим…

— Я пришла сказать тебе, — заговорила Глэдис, словно не слыша меня. — Я больше не могла молчать. А потом, когда увидела тебя, так и не решилась, потому что ты считал меня верной нашему уговору. А я… я ничего не делала, чтобы не забеременеть, с тех пор, как мы почти поссорились тогда, в мае, перед отъездом. Ты сказал, что я не твоя собственность и ты не собираешься распоряжаться мною. Ты заставил меня подумать о себе. И я стала думать. Это была не месть — внутренне отдалиться от тебя. Быть самой собою — вот чего мне захотелось, быть собою ради себя, чтобы не беспокоить… чтобы не угождать тебе. Да, конечно, мне хотелось и угодить тебе, пожертвовать чем-нибудь ради твоего поместья, твоей алии…

Она прижалась ко мне щекой.

— Впрочем, я даже не знаю, кому я хотела угодить, — сказала она. — Все так запуталось… Но у меня будет ребенок. Я беременна. И ты должен простить меня.

— Что ж, так даже лучше, — сказал я и стал целовать ее, говоря, что люблю, что рад. Наконец она словно очнулась, успокоилась, и я крепко обнял ее.

Пламя широкими языками вздымалось над пылающим хворостом. Веяло жаром, и яркий свет выхватывал нас из темноты, сомкнувшейся вокруг невидимой стеной. Я старался убедить Глэдис в том, что было совершенно ясно мне самому, я был так счастлив каждое мгновение сознавать, что, обнимая ее, я обнимаю и то, что она несет в себе — частицу нас обоих, — так счастлив, что слова казались ненужными.

— Это сделает нас более сильными, — говорил я. — В этом наше оправдание. Теперь мы действительно здесь. Островитяния больше не сон, хотя раньше она мне такой казалась.

— Мне тоже.

— Теперь она принадлежит нам обоим — тебе и мне — и соединяет нас. Теперь у нас есть все. Нечто большее, чем наше чувство друг к другу, делает нашу любовь крепче. Понимаешь, Глэдис?

— Да, именно об этом я и думала. Но мне следовало сказать тебе раньше.

— Не важно. Просто я почувствовал себя окончательно счастливым на месяц позже, но теперь — все равно. Твое молчание и было твоим бунтом. Ты правильно сделала, что поступила по-своему. В этом проявилась…

— Знаю, ты хочешь сказать, что в этом проявилась моя ания.

— Я хотел сказать — любовь.

— Это одно и то же. Любовь — наша ания.

Мы возвращались запоздно, когда луна стояла уже высоко.

Станея вручила мне полученное днем письмо. Письмо от Дорны. Глэдис пошла наверх.

Я вскрыл конверт и прочитал:

Джон!

Я уже давно знаю, что Джон женился, а недавно мой внучатый дедушка рассказал мне, какая Гладиса красавица и какой она умный и тонкий человек. Я желаю им обоим полного счастья. И я тоже счастлива знать, что Джон поселился в Островитянии с достойной спутницей. Я приеду поздравить его и Гладису, но позже — по причине, о которой Джон, наверное, догадывается. Неделю назад у меня родился второй ребенок — мальчик. Мы оба чувствуем себя хорошо. Теперь у меня двое сыновей.

Иногда я думаю так: то, что не удалось нам с Джоном, от чего мы отказались, может осуществиться, но иначе. У Джона тоже может появиться ребенок, и наши дети встретятся. И если он захочет, мы можем познакомить их, когда они будут достаточно взрослыми для ании. Нам стоит хотя бы подумать над этим.

Дорна.

Я отнес письмо, которое касалось и наших будущих детей, Глэдис. Она переодевалась, и сердце замерло у меня в груди при мысли о том, какой отвагой надо было обладать ей — почти ребенку, но такому умному, такому обаятельному, дорогому и по-настоящему сильному!

Глэдис рассеянно прочла письмо и вернула мне с той легкой улыбкой, с какой одна женщина воспринимает уловки другой.

— Не рано ли свататься? — спросила она. — А здесь, вообще, это принято?