Экзистенциализм. Возраст зрелости - Петр Владимирович Рябов

бы столь любимого нами жанра эссеистики, возможно, не было бы Шекспира.

Сейчас, наверное, я под занавес спародирую передачу, которая идет по телеканалу «Культура», «Игра в бисер». Ее ведет Волгин, известный литературовед, и они там обсуждают всяких писателей и всякие сочинения. У него есть такой ритуальный зачин и конец. И он говорит всегда в финале передачи: «И поэтому я скажу вам в конце: „Читайте и перечитывайте классику!“ Ваш Игорь Волгин».

Вот и я скажу в конце, в духе и стиле ведущего этой неплохой телепередачи: «Читайте и перечитывайте „Опыты“ Монтеня! Ваш Петр Рябов».

Просто это действительно главный призыв сегодняшней лекции. Потому что, повторяю, говорить о Монтене – все равно что насвистывать Моцарта. Это совершенно невозможно. Можно только поделиться с вами своим восхищением, привести какие-то яркие цитаты и передать общее впечатление от этой фигуры. Как писал Гоголь: чтоб вы знали, что «жил такой Петр Иванович Бобчинский». Поэтому моя задача очень скромная: чтоб вы знали, что жил такой Мишель Эйкем де Монтень, потому что без этого нельзя быть вполне культурным человеком, историком, гуманитарием и так далее. А с другой стороны, это действительно замечательное и упоительное чтение, и, если вы захотите, теперь сами сможете почитать.

А сейчас, если у вас еще остались какие-то силы, вы можете мне задать вопросы.

Вопросы

– Вы говорили о том, что, с одной стороны, он – прото-экзистенциалист, а с другой стороны, что на него повлияли стоики. И в связи с этим такой вопрос: верил ли он в свободу воли или нет? И как Монтень вообще относился к этой проблеме?

– Очень хороший вопрос! Ну, на самом деле, сразу скажу. Я очень много размышлял на тему взаимоотношений стоицизма и экзистенциализма вообще, безотносительно к Монтеню. Это не настолько разные течения, как может показаться. Какие-то отдельные стоические мысли, идеи, темы, близки экзистенциализму. Если стоицизм часто называют философией героического пессимизма, философией кризиса и заката (античной) культуры – то же самое говорят об экзистенциализме. Вспомните Сизифа Камю, который должен катить свой камень в гору вопреки всему. Это очень напоминает стоические добродетели, противостоящие крушению и разложению мира.

Но, точно так же, как известно, при всем фатализме стоицизма справедливо с ним связывают открытие человеческой свободы, внутренней глубины личности, ее способности к самоопределению в отношении внешних обстоятельств. Да, мы фатально и тотально зависим от внешнего мира, но зато наше внутренннее отношение к миру – это все, что у нас есть. Вообще говоря, стоицизм, при всем его рационализме, все-таки он – философский внук Сократа (так как стоики вышли из кинизма, а киники – сократическая школа). Поэтому стоицизм с экзистенциализмом имеют кое-какие пересечения. Это не о Монтене, а вообще о взаимоотношениях стоицизма и экзистенциализма.

Что касается Монтеня, я уже сказал (это моя схема, конечно, несколько упрощенная): он черпает из разных источников. О познании он говорит как скептик, о смерти как стоик и платоник, о жизни как эпикуреец. Просто некоторые его мысли действительно очень навеяны стоицизмом. Философия как жизненная мудрость – это, конечно, общая античная мысль, но он ее рассматривает в стоической перспективе. Стремление к самосознанию и самопознанию как некоторый способ не только самосовершенствования, но и переработки каких-то аффектов.

К вопросу о судьбе: вот, скажем, Лосев в своей замечательной книге «Эстетика Возрождения» считает, что судьба для Монтеня – высшая, последняя инстанция. Мне лично кажется, что, может быть, он немножко преувеличивает. Но тема судьбы, которая, так же как вера, как нечто экзистенциальное, личное, связанное с человеческим «безумием», страстями, намного выше, правее, первичнее, фундаментальнее, чем разум, – эта тема пронизывает все «Опыты». Точно так же как у стоиков, судьба действительно играет важную роль у Монтеня. Может быть, у него нет такой законченной концепции судьбы, как у какого-нибудь Макиавелли с его Фортуной, где, как мы помним, в «Государе» рассчитано, сколько в нашей жизни процентов судьбы, сколько процентов не судьбы, а нашего вирту (доблести, активности). Но, вообще говоря, тема судьбы, тема рока, тема того, что есть что-то, что выше и загадочнее нашего разумения, присуща Монтеню. Снова процитирую «Гамлета»: «Есть многое такое, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Мысль о том, что жизнь неразумна, в ней есть что-то непостижимое, а за этим непостижимым, может, и проглядывает отчасти судьба. Может, она не так свирепа, фатальна, слепа и не наступает на нас, как слон на муравья. Конечно, эта тема здесь присутствует. Опять же, сошлюсь на мнение Алексея Федоровича Лосева, который писал о Монтене во время свирепой и тупой советской цензуры, когда полагалось писать о Монтене, что он скрытый атеист, враг религии и вообще почти материалист, но только не мог все сказать, потому что жил в суровых условиях. И Алексей Федорович там пишет все совершенно иначе – он действительно адекватно и точно говорит о религиозности Монтеня и о его тонкости, буквально на пяти страничках! Вот он мог так же и о Шекспире, о Сервантесе и о других. Такие очень небольшие пассажи, но очень тонкие и очень интересные. Вот он просто считает, что судьба для философии Монтеня, как и для Античности, как и для стоицизма, – это некая абсолютно высшая инстанция, которая стоит над всем хаосом мироздания и не постигается разумом. Повторяю, может такой законченной модели судьбы, как представляется Лосеву, у Монтеня нет, но она проглядывается.

– Не могли бы вы подробнее объяснить про сомнение Монтеня? Это только отрицание суеверий или и некая доброжелательность?

– Естественно, сомнение предполагает понимание, предполагает – не зря я сегодня маниакально-настойчиво повторяю это слово – «тонкость». То есть, с одной стороны, он против любой законченности, окончательности, нетерпимости, схематичности, крайностей, любых фанатизмов, неважно: фанатизм рационализма или фанатизм религии. Но, с другой стороны, мир хаотичен, непостижим, человек странен, невелик, разнообразен. И оттого Монтень выбирает такую форму произведения, такую совершенно постмодернистскую форму, как хаос мыслей-дневников, цитат и так далее. Потому что, с его точки зрения, она идеально соответствует тому, о чем он говорит: непостоянству жизни человека, его незавершенности.

Поэтому, конечно, вы совершенно верно это уловили: сомнение понимается Монтенем как бытийный акт, а не просто чисто познавательно. Как я уже говорил, самопознание у Монтеня