День разгорается - Исаак Гольдберг

Павел отвернулся и зашагал быстрее.

— Напрасно волноваться и голову вешать... — догоняя его, проговорил Емельянов. — Ты видал, как ребята затосковали было, а потом стряхнулись, затаили в себе... Думаешь, тебе одному тяжко?.. Молчишь?

Павел молчал.

— Молчишь? — повторил Емельянов и голос его дрогнул. — Мне, думаешь, сладко? А Старику? а другим?.. У всех душа болит. Но только виду не кажут. Скрывают...

Павел продолжал молчать. Оба пошли дальше в напряженном молчании.

Неожиданно Павел приостановился. Невольно остановился и Емельянов.

— Теперь только одно остается! — с горечью сказал Павел. И видно было, что сказал он это не столько своему спутнику, сколько самому себе. — Только одно!.. Пойти и постараться убрать того или другого из карателей...

— То-есть, как? — не сразу понял Емельянов.

— Очень просто! Из браунинга или снарядом...

— Ну, ну, — покачал головой Емельянов, — это уж вроде, как у эсеров, что ли... Зря!

— Меня азбуке нечего учить! — вспыхнул Павел. — Я все эти разговорчики хорошо знаю!.. И про тактику, и про ненужность, и вред индивидуального террора... Все знаю! А уж если испортили все дело, то и тактику нужно менять!

— Неправильно ты, товарищ Павел, рассуждаешь...

— Эх! — выбросил Павел правую руку вперед, словно грозя кому-то. — Да что тут разговаривать!.. Не время и не место... Ты, кажется, в железнодорожное собрание хотел итти, — напомнил он Емельянову. — А мне совсем в другую сторону. Прощай!

— Неправильно ты рассуждаешь, — кинул ему вдогонку Емельянов и покачал головой. — Совершенно неправильно!..

25

День был тяжелый.

На рассвете стало известно, что оба карательных отряда придут почти в одно время после полудня. На рассвете из депо потянулись молчаливо рабочие. Огородников, отойдя от низких закоптелых мастерских, оглянулся и тихо сказал Самсонову:

— Вот, значит... отвоевались...

Шея и подбородок Самсонова были закручены башлыком. Голос семинариста звучат глухо и Огородников не понял ответа.

— Отвоевались, говорю... — повторил Огородников. — Что ж теперь?

Самсонов оттянул окоченевшими пальцами башлык от рта:

— Временно... Временное это, Силыч!.. Слышал, что комитетчики говорили: надо копить силы... Может быть, опять совсем в подполье... Одним словом, на время...

Мглистое утро было неприветливо. Тишина его лежала над городом свинцовым холодным бременем. Свинцовая холодная тяжесть лежала на душе Огородникова. Все было так хорошо налажено, все сулило удачу и победу, и вдруг — осечка! Опять, значит, беспросветное существование, опять тяжелый и нерадостный труд на вонючем мыловаренном заводике. И снова гроши, и снова дома полуголодные ребята. Что же это такое?! Народ-то, он ведь сила, ему бы всей громадой навалиться, так никакие генералы, никакие отряды не остановили бы его. Почему же все так легко и быстро согласились сложить оружие? Ах, неправильно! Не так бы все надо...

— Неправильно... — пробормотал он.

— Чего неправильно?

— Поступлено, говорю, неправильно... Почему так отказались легко? Надо бы всем народом...

— Всем народом!? — Самсонов резко повернулся к Огородникову. — Чего ты толкуешь: всем народом? А ты видал, сколько пришло? Сотни, а по-настоящему, тысячи должны бы быть!.. Ты вспомни о себе, например... Тебя сколько жизнь и люди учили, покуда ты понял и сознательным сделался?.. Если бы народ свои интересы понимал, как мы с тобой, так дело было бы по-иному... Весь народ раскачать, брат, пока что трудно...

Самсонов неловко замотал башлык, потом снова размотал его. У Самсонова от холода и от волнения дрожали пальцы.

Они шагали в одиночестве. Город еще спал. Сон его был тяжек и безотраден.

Оба несли с собой холодные, беспокойные мысли и воспоминания.

Вчера вечером Сергей Иванович неловко вскарабкался на верстак и тронул нервной рукою очки. В мастерской стало сразу тихо. И тишина эта стояла все время, пока Старик говорил. Его слова были увесисты, прочны и бесспорны. Голос его звучал ровно и были спокойствие и уверенность на лице. То, что он говорил, могло возмутить, бурно взволновать и поразить негодованием, обидой и горечью. Но кругом улеглась тишина, и тяжелое молчание, подчеркнутое сдержанным дыханием сотен людей, обманывало кажущимся спокойствием.

— Дело борьбы, дело революции требует, чтобы мы спокойно отказались от ненужного и бесполезного при создавшихся условиях сопротивления...

Эти слова упали тяжко и непереносимо... И казалось, что вот все кругом взорвется возмущением и негодованием. Но тишина была нерушимой.

— Дело революции требует...

Вчера вечером Самсонов, как сотни других, сжался и не мог сказать ни слова. Старик и комитетчики были правы. Что можно было возразить против решения комитета?.. Сергей Иванович, кончив говорить, неловко слез — и десятки рук потянулись помочь ему — с верстака и медленно прошел в толпе к широким дверям мастерской. И только когда дверь эта за ним закрылась, в мастерской стало шумно...

Огородников, тяжело дыша, шел рядом с Самсоновым. Семинарист ушел в свои думы. Что может знать этот рядом идущий с ним человек? Ведь он не был вчера вечером там, где был он, Самсонов, ведь он не видел того, что видел он, Самсонов...

Случайно завернул семинарист вчера вечером, после собрания в пристрой, где обычно помещался штаб. Там почти никого не было. Дощатая перегородка разделяла пристрой на две части. Не найдя никого в первой половине, Самсонов заглянул через открытую дверь во вторую. Там сидел за столом человек. Самсонов не узнал его. Человек сидел в тяжелой задумчивости, подперев голову рукою. Согнутая спина человека тревожно говорила о каком-то большом горе. Самсонов остановился, вытянул шею, пригляделся. Самсонов узнал Сергея Ивановича. И то, что Старик сидел здесь в одиночестве, глубоко задумавшись, в этой позе отчаянья и обреченности, потрясло семинариста. Он с трудом перевел дыхание и попятился назад, чтобы уйти, не побеспокоив Старика. Но тот внезапно поднял голову, заметил Самсонова, встрепенулся. Отгоняя от себя гнетущие мысли, он потрогал очки, улыбнулся и почти спокойно сказал:

— Ничего, товарищ! Будущее за нами!.. Идите домой и будьте, на всякий случай, конспиративны...

Что может знать обо всем этом человек, тяжело шагающий рядом?

Самсонов высвобождает шею из башлыка.

— Ничего! — говорит он чужие слова. — Ничего!.. Будущее за нами!..

26

Утром город не узнал станцию, вокзал и прилегающие к нему улицы.

Небольшая площадь пред вокзалом превратилась в военный лагерь. Здесь сновали солдаты в длинных шинелях, выставлены были какие-то военные возки, горели костры. На вокзал, на станцию никого не пропускали. Никого не пропускали и в железнодорожное депо.

Утром в городе возникло смятение. Оно было сложным и необычным. Тут были и страх, и радость, и ожидание, и настороженность.

Пал Палыч был разбужен раньше обыкновенного. Солдат с пакетом вломился бесцеремонно в его спальню. На пакете были печати с орлами. Руки Пал Палыча тряслись, когда он расписывался в получении пакета.

Пришлось быстро одеться, не позавтракать и бежать в типографию: в пакете были приказы, которые требовалось поместить непременно в очередном номере. Приказы грозили, предупреждали, требовали. Под приказами стояла подпись генерала Сидорова.

Пал Палыч прибежал в типографию запыхавшийся. Секретарь был уже там. Он вопросительно поглядел на редактора. Пал Палыч, оглянувшись по сторонам, возмущенно сказал:

— Смотрите, какая гадость!

Секретарь почитал приказы, повертел их в руках, сбоку взглянул на Пал Палыча:

— Ну?

— Что «ну»? — вышел из себя Пал Палыч. — Разумеется, придется помещать!.. Ничего не поделаешь... Но, скажите на милость, почему генерал Сидоров? Ведь командирован Петербургом сюда Келлер-Загорянский! Ничего не пойму!..

Не один Пал Палыч ничего не мог понять. Действительно, должен был, усмирив забастовщиков и революционеров и наведя порядок в городе, взять в свои руки высшую власть именно Келлер-Загорянский. Но неожиданно подвернулся с востока генерал Сидоров и опередил графа.

Сидоров высадился на станции на несколько часов раньше Келлера-Загорянского. Высадился, выставил на пригорке, господствующем над городом, над вокзалом, над депо и железнодорожным поселком, артиллерию, и послал навстречу графу своего адъютанта. Граф гневно выслушал заявление посланца, побагровел, выругался и пригрозил:

— Буду жаловаться в Петербург!..

Адъютант почтительно звякнул, щелкнул шпорами и доложил, что генерал уже принял меры к тому, чтобы незамедлительно поставить о случившемся в известность военного министра.

Отряд Келлера-Загорянского подошел к городу без всякого шума. Графский эшелон занял западные пути. На восточных расположился властно, как хозяин, генерал Сидоров.