Хищное утро (СИ) - Тихая Юля

Было ли это предательством крови?

И почему моя кровь молчала?

— Ты могла видеть Усекновителя по сотне разных причин. Что, если ты просто предсказала его приход? Мир изменчив, Пенелопа, в нём множество вариантов будущего, и ты выбираешь, какой из них…

— …правильный.

— …сбудется.

Ёши усмехнулся, развернул меня к себе, коротко поцеловал в губы.

— Знаешь, чему учат чернокнижников? Что всё возможно. Это принцип, без которого не бывает трансмутации и не бывает магии, потому что если ты ограничен в сознании — ты ограничен во всём. То, что мы называем запретным, они называют диким. Когда мир дрожит и существует сразу в бесконечном числе состояний, а кровь говорит тысячей голосов, ты выбираешь — какой из них слушать.

— Я не хочу умирать.

— Ты не умрёшь.

— Если я проснусь в хищное утро…

Ёши помолчал, вздохнул, обвёл пальцами раковину моего уха.

— Даже если так, это всего лишь хищное утро. Что с того, чтобы увидеть Бездну, что с того, чтобы услышать, как изменчив мир?

Я пожала плечами. Он не мог не знать, что я скажу: это сводит с ума; это кошмар, обрываемый одной лишь смертью; это агония разума.

— У нас в Роду была легенда, — мягко сказал Ёши, прижимая меня к себе и касаясь губами затылка. — Помнишь Кеничи Се?

— Того, который собрал зоологический атлас?

— Собрали его потомки. А он просто рисовал птиц. И ты ведь знаешь, что примерно половина из зверей в том атласе — никогда не существовала?

Я нахмурилась: предисловие к атласу я, кажется, не читала; это было в детстве, и я всё больше разглядывала картинки.

А Ёши продолжал:

— У нас есть легенда, что он и был первым из Се. Се и Бишиги одной крови, и в его времена все Бишиги умели и рождать создание в материи, и успокаивать в человеке, и слышать в зверях. А потом Кеничи проснулся в хищное утро.

— За что?

— Не знаю, — Ёши пожал плечами. — У него после войны не ходили ноги, его жизнь и до утра наверняка была кошмаром. Когда в его глаза заглянула Бездна, Кеничи бросили в хижине в горах, умирать. А через несколько месяцев нашли живого и рисующего диковинные акварели. Он говорил, что видит одни только тени, но слышит птиц. Они разбудили его, они вернули его. И после него кто-то из родни посвятил себя птицам, и так начались Се.

Бишиги помнили эту историю иначе: без хищного утра и птиц, зато с разделом земли, братоубийством и кровной местью, давно смытой колдовской водой. Но мне не хотелось спорить, тем более что Ёши говорил всё это лишь для того, чтобы меня отвлечь.

— Может быть, — твёрдо сказала я, отлипая от тёплой груди и вздёрнув подбородок, — Усекновитель станет карать чернокнижников. Он же спрашивал, где открылась Бездна — должно быть, он пришёл, чтобы её закрыть? Может быть, он остановит Крысиного Короля.

— Может быть, — охотно согласился Ёши.

Чернокнижие, ритуалы, трансмутация — всё это опасно и запретно; и то, что я пытаюсь, как могу, бороться с этим, не может быть ошибкой. А значит, моя совесть чиста — и моя кровь спокойна.

Тем вечером Ёши снова рисовал меня: я сидела в кресле, подобрав под себя ноги, и перебирала картотеку на созданий, где-то дописывая что-то, а где-то — вычёркивая. Ящички грудились вокруг меня, штабель бумаг на столике угрожающе покачивался, и я дошла всего-то до третьего ряда из десяти; эта работа успокаивала меня, расслабляла, хотя в ней было и не слишком много смысла.

Ёши вытащил в кабинет мольберт и водил над ним углём, рассказывая что-то художественное — о том, что любит графику больше живописи, и о том, чем виноградный уголь отличается от ивового и сколько перьевых насадок нужно для полного счастья. А потом попросил:

— Спой мне что-нибудь?

Я смешалась, задумалась. Мне легко было уже играть при нём на рояле, или даже петь романсы под аккомпанемент, или мурлыкать что-то ненавязчивое себе под нос. Но петь совсем без музыки всё ещё было неловко, странно.

— Если захочешь, — Ёши смотрел только в мольберт.

И я, прикрыв глаза и отодвинув карточки, пела ему о любви.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Когда мир накренился и застыл

В пространстве устрашающем и сонном,

Мне нужно знать, что ты когда-то — был.

Я рада знать, что ты меня запомнил.

А он нарисовал меня, конечно, — угольный портрет, точёное лицо, тонкие линии, гордый профиль, мягкая улыбка. Она была не то чтобы красивой, Пенелопа с рисунка, но на неё хотелось смотреть.

— Ты действительно видишь меня такой?

— Я вижу тебя разной, — невозмутимо ответил Ёши. — Это и прекрасно, не так ли?

Я отражалась в его глазах. Он целовал меня нежно, в краешек губ, и я стояла неподвижно, не желая прерывать тягучее, наполненное странным томлением мгновение; а потом отвечала так же порывисто, отчаянно, из сумасшедшего желания оказаться в невесомом и невозможном.

— Мне кажется, это всё не со мной, — прошептала я, вытягиваясь вдоль него на постели и сплетаясь, срастаясь.

— Это всё на самом деле, — улыбнулся мне Ёши.

Июньское утро горело где-то там, вдали, костром цветов и зелени, и безумное синее небо вставало над чёрной водой. А мы были здесь, на осколке старого мира, и мы были живы.

lxxiv

Лира приехала следующим утром, — кажется, она сама не понимала толком, зачем.

Май выдался ярким, солнечным, непривычно радостным, а теперь над Огицем закружились сварливые тяжёлые тучи. Редкие капли барабанили в окна и собирались в лужи, и горгульи посерели от них, погрустнели. По утрам по склонам тёк молочно-белый густой туман, влажным языком слизывающий тени.

Лиру привезли на дорогой, блестяще-умытой белоснежной машине, — водитель раскрыл над ней зонт, когда высокий каблук только коснулся тротуара. Потом Лира нажала на кнопку звонка и не отпустила её ни тогда, когда к ней вышел голем, ни даже тогда, когда я сама ступила на дорожку.

Я махнула ей рукой, но Лира так и осталась неподвижной, рубленой кривой скульптурой.

Чёлку она уложила на бигуди, и между крупными жёсткими кудрями можно было разглядеть контур синего глаза. Длинные ногти оказались выкрашены в тон, глубоким мерцающим ультрамарином; на шее у Лиры висело пышное золотое ожерелье с крупными зелёными камнями, излишне богатое для дневного времени; маленькое чёрное платье облегало полные бёдра, подчёркивая чуть больше, чем было бы прилично.

Посоха при Лире не было. Зато в руках она держала совершенно круглое ритуальное зеркало в серебряной раме.

— Лира?

Ей не было свойственно приезжать без приглашения, — мы были не настолько близки, чтобы нарушать эту норму приличия. Вообще говоря, я легко могла бы сегодня уехать в университет раньше обычного, или быть погружена в работу с каким-нибудь из созданий.

Лира наконец оторвала палец от звонка. Все её движения были какими-то рваными и излишне расслабленными, будто пьяными.

— Лира? — я нахмурилась.

Водитель с зонтом стоял за её спиной безразличной статуей: так мог бы вести себя хорошо вышколенный голем.

А Лира вспыхнула на меня неожиданной яростью:

— Надеюсь, теперь ты довольна, Пенелопа Бишиг.

Я посмотрела на неё с недоумением, но всё же отперла калитку и шепнула охранной горгулье однократное приглашение. Водитель почтительно протянул Лире зонт, но она будто не заметила: шагнула под дождевые капли.

Так мы и шли по мокрой дорожке: она впереди, оскальзываясь на высоких каблуках, я чуть позади. На крыльце я сбросила с кольчуги воду, пригладила влажной ладонью ёжик волос и бросила голему:

— Чай для гостьи в зелёную гостиную.

По лестнице поднимались в молчании. Так же молча и застыв Лира наблюдала, как я включаю лампы, разбрасывающие по тёмному дереву и набивным тканям пятна тёплого света. Поднос с чашками звякнул о низкий столик, и только тогда я легонько тронула её запястье:

— Лира? Ты в порядке?

Она не была в порядке. Она была разбита и изломана, и что-то во мне уже знало тому причину, но что-то другое отчаянно не хотело верить.