Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров

Все бы ей враз, в один день перевернуть, лишь бы народу хорошо стало. Правильно тебе Оля говорила: в бога Надежда Александровна не верит. Бог для нее — рабочий класс. Я ведь тоже, Ромашка, такой. Бог, говорят, на небесах, но никто его не видал, а рабочий класс на земле. И все на свете рабочий делает. Рабочий да мужик в деревне. Попробуй-ка Горкин свою торговлю без нас вести. Ничего у него не выйдет. Так-то вот...

Сегодня у меня нежданные, но очень дорогие гости: Оля и Надежда Александровна. Оля, как всегда, принесла мне цветы и книжку. За цветами бегала в поле за Балаковку. Ставя их в плошке над изголовьем, она рассказывает, как книжку покупала:

—У меня всего восемь копеек, а офеня 1 просит гривенник. Бежать к тетечке за двумя копейками — боюсь, он книжку продаст. Одна она у него такая... Упрашивала, упрашивала уступить за восемь — никак! Тогда я как крикну: «Где я тебе столько денег возьму? Я еще девчонка!» Он засмеялся и отдал книжку.— Оля поднесла ее к моим глазам.— Вот. «Принц и нищий». Увлекательная! — И она положила книгу к десятку других, принесенных ею же. Их на полочке набралось порядочно. А вот буду ли я читать когда-нибудь? Что-то нынче мне беспокойно, бросает то в жар, то в холод.

Надежда Александровна принесла большой пакет печенья и банку с вареньем. Вручая бабане подарки, просила не стесняться, говорить, чем она может помочь в уходе за мной, а потом быстро подошла ко мне, легонько приподняла мою голову с подушки, поцеловала в глаза:

—Ну, вот и еще увиделись,— и, пододвинув стул, села. Ее белые волосы над высоким, с черными бровями лбом

всегда удивляли меня. Мне хотелось, чтобы они были темнее. Тогда бы, казалось, я мог спросить ее о чем-то важном.

1 Офеня — торгующий с лотка, вразноску.

—Ну что ты на меня так смотришь? — спросила она и, закрасневшись, начала оправлять на себе кофту, галстучек, ощупывать пуговицы.— Вот и тогда, в тот вечер, ты так же смотрел на меня. Давай-ка вот о чем поговорим. Встретила я доктора, и он меня очень обрадовал. Уверял, что через неделю-другую ты поднимешься. Он очень хороший доктор, и я ему верю. А в тебя верю еще больше. Ты такой смелый, такой храбрый!

—То-то вот его храбрость-то,— вздохнула бабаня,— неуемность-то курбатовская до чего довела. Надо же — под лошадей кинулся! А зачем? Поди-ка, и сам не знает.

Тоскливая укоризна бабаниных слов задела меня. Мне хотелось закричать: «Нет, я знал! Знал, зачем бросился навстречу полицейскому тарантасу. Я не думал, что со мной произойдет такое несчастье. Я хотел испугать лошадей, задержать полицейских, чтобы увезли Власия, чтобы жандармы не застали у Надежды Александровны Максима Петровича, дядю Сеню. И, если бы я знал, что со мной случится, все равно поступил бы так». Все это я готов был выкрикнуть, но боялся обидеть бабаню. Сердце у меня заколотилось, слезы застлали глаза. Я поднял руку, чтобы заслонить лицо, и в первое мгновение еще не понял, что это я сам поднял руку. А когда понял, то тут же почувствовал, что смогу поднять и голову, даже сесть на постели. Мне стало и радостно и страшно. Я что было сил закричал и протянул к бабане руки.

Надежда Александровна схватилась за сердце, побледнела, а бабаня медленно подошла, приняла мои узкие, просвечивающие руки на свои широкие ладони и, тихонечко пожимая, сказала:

—Чего ты шумишь-то так? Не надо, сынок. Раз ручушки в шевеление пришли, вскорости и ноги пойдут.— Она осторожно положила мои руки на одеяло и приказала: — Лежи смирнехонько. Доктор наказывал: как в тебе движение начнется, за ним ехать. Лежи, а я побегу Ибрагимыча потревожу.

Я закрыл глаза и замер от радости, что чувствую свое тело. С каждой секундой чувство это становилось все надежнее и надежнее.

21

Поправляюсь медленно. Сил едва хватает, чтобы слезть с постели, одеться и кое-как по стеночке добраться до стола или окошка. На дворе уже вторая зима, как я хвораю.

После завтрака бабаня усаживает меня в плетеное кресло, укутывает ноги дорожной шалью, и я смотрю, как ветер сдувает снег с пологой кровли дровяного сарая, взвихривает его и метет к воротам.

Так хочется оказаться на дворе! Да где же, ноги будто не мои, в коленках выворачиваются.

—Уж повремени, сынок, потерпи,—утешала меня бабаня.—Зима уляжется, морозы ветер к земле прижмут —буду тебя на улицу выводить.

И я терпеливо жду этого дня...

С тех пор как меня перевезли от Махмута домой, доктор стал ездить ко мне через неделю, а затем и через полторы. В последний раз он долго и внимательно выслушивал и выстукивал меня, а в заключение повернул к себе лицом, погро* зил трубочкой:

—Ну, парень, благодари родителей, что выкроили они тебя из хорошего материала. Иной на твоем месте давно бы на погосте лежал. Начнешь ходить, гляди не вздумай с крыши в снег прыгать. А вы, матушка, ему .не потакайте,— обратился доктор к бабане.— Он как почует в ногах крепость, накинется на улицу, как голодный на хлеб. А ему на первых-то порах ни застужаться, ни перегреваться нельзя. Покой нужен, покой! И не пускайте к нему никого. Пусть поскучает, спать больше будет.

И бабаня мне не потакает. Внимательная к любому моему движению, взгляду и даже дыханию, она всегда спокойна и как-то безобидно строга.

Свободно пройти ко мне, и то на минуточку, могут только дедушка, Макарыч и дядя Сеня. Кое-когда бабаня разрешает посидеть у нас Оле. Акимку же и на порог не пускает.

—Нечего тебе тут делать, Акимушка. Встанет Ромашка, на ногах укрепится, тогда хоть с утра до ночи с ним сиди.

Однажды я рискнул попросить бабаню впустить Акимку. Она сложила на груди руки, выпрямилась и, гневно глядя на меня, глухо сказала:

—Да ты что? Больше года я на краю твоей могилы выстояла, по сто раз на день тебя хоронила. Да вернись твоя болезнь — умру. Тогда она от беды пришла, а теперь захвораешь— моя вина. Значит, недоглядела, не уберегла. Лучше уж ты, сынок, книжки читай. Вон сколько их тебе Олюшка понадарила.

Оказалось, что книжек у меня действительно много. Толстой стопочкой возвышались они на полочке. Когда бабаня сказала: «Лучше уж ты книжки читай», я с грустью подумал: «Не скоро я их прочитаю». Однако в первый же день одну за другой прочитал три книжки: про