Современная нидерландская новелла - Белькампо

— Как поживаешь, сынок? — спросил сидевший сзади отец. — Мы теперь редко вас видим.

— И в доме стало так тихо, — добавила мама.

Я ответил, что все в порядке, лучше и быть не может, я вполне удовлетворен и своей университетской карьерой, и домом, который прекрасно обставил на свою долю наследства Паултье.

— За него не беспокойся, папа, — сказала Генриетта. — С сыновьями вам повезло.

Отец одобрительно хмыкнул. Он был рад, что не надо вести утомительных разговоров. В своей жизни он немало потрудился, работая старшим инспектором Государственного податного управления. Теперь, на пенсии, он трудился в своем садике. О картинах Паултье отец всегда был невысокого мнения. Иное дело мама. Стоило ей увидеть в газетах заметку о творчестве Паултье, она тотчас с легкой дрожью в голосе читала ее папе вслух. Отец мой был классическим образцом отца, который желал добра своим чадам. Правда, он смотрел на жизнь со своей колокольни и ценил только ту работу, какой сам хотел служить на благо отечеству.

Я опять посмотрел в зеркальце. Папа провожал взглядом проносившиеся мимо луга. Была весна. Молоденькие телята стояли, резвились или лежали возле своих матерей. Тихая, безмятежная страна. А наш Паултье жил в ней как бесноватый. Но теперь он застыл в куске мрамора, превратился в безжизненный обломок культуры. Городские власти выложили денежки неохотно. Расщедрились всего на две с половиной тысячи гульденов. С такими деньгами не разгуляешься. Поэтому они искали скульптора подешевле. И нашли: Ферри Даниэлс согласился высечь бюст за тысячу восемьсот пятьдесят гульденов — сумма грошовая, зато реклама для автора, о нем заговорят, поместят в газетах фотографию его скульптуры, родители вундеркиндов навострят уши при одном упоминании его имени. Если повести дело с умом, то через несколько лет он умножит 1850 на 1850, так что овчинка стоит выделки.

Словом, парень знал, что делал.

Уже одна мысль о том, что кто-то другой добьется успеха да еще наживет капитал за счет покойника, сразу настроило мою сестру против Даниэлса. Впрочем, она бы отвергла и самого Цадкина[40], пожелай он изваять бюст ее брата, отвергла бы потому, что не могла согласиться с тем, чтобы кто-нибудь воссоздал образ Паултье и выставил его напоказ. Она возмутилась, прибежала ко мне и потребовала, чтобы я нажал на все кнопки и заставил муниципалитет X. расторгнуть договор с Даниэлсом. Как будто я мог на них влиять! И на каком основании? Скульптуры Ферри Даниэлса недавно выставлялись в курзале «Пласхоф» в городке Л., и местная пресса весьма благосклонно отнеслась к инициативе дирекции этого заведения. Что же касается властей X., то здесь все ясно: любой город негласно стремится привлечь как можно больше туристов, а мраморный бюст знаменитого художника будет служить выгодной приманкой. Кто именно будет автором памятника — дело десятое. Хорошо, конечно, пригласить знаменитость вроде Цадкина. Но у муниципалитета не было денег, чтобы заплатить такому скульптору, и отцы города действовали по принципу: чем дешевле, тем лучше.

У Генриетты между тем один приступ ярости сменялся другим.

Получив заказ, Ферри Даниэлс позвонил мне и попросил разрешения зайти. Говорил он трогательно серьезным тоном и заверил меня, что, дескать, наша беседа окажет решающее влияние на создание скульптурного портрета. Условились мы на следующий же день. Было это пять месяцев назад. Скульптор был польщен, когда я сказал ему, что возлагаю на нашу встречу большие надежды. Он взвалил на себя тяжелый крест, а я, честно говоря, в эти месяцы заработал вшестеро больше его, к тому же ко мне не наведывалась по три раза в неделю, скажем, сестра автора учебника, которым я пользуюсь, и не требовала от имени студентов, чтобы я отмечал для них необходимые страницы.

Сейчас я оставлю машину на площади, и мы войдем в здание муниципалитета. Автор будет стоять возле своего творения, еще закутанного в покрывало, в надежде, что кто-нибудь из репортеров (а лучше все сразу) спросит, почему он изобразил покойного художника так, а не иначе. Репортеры, однако же, предпочтут щелкать аппаратами вокруг Генриетты, вопросы задавать мне, а все находящиеся в зале мужчины будут мысленно прикидывать, как бы завести интрижку с моей сестрой. Такое уж у людей воображение. И потом, газеты, скорей всего, обязательно поместят скучнейшие, глупые речуги бургомистра и председателя местного общества культуры, а журналисты еще и безбожно переврут их слова. Но Даниэлсу важно сделать себе имя, пусть даже читатели, увидев в газете фотографию памятника, просто вскользь подумают: «Неужели Паул Теллегем был таким?..» И тотчас вернутся к будничным заботам.

Некоторое время на заднем сиденье молчали. Обычно папа в машине дремал, но на этот раз он наблюдал за тем, что проносилось мимо: коровы, стога сена, автомобили, которые неизменно нас обгоняли. С тех пор как Паултье разбился, мама боится быстрой езды.

— Как ты думаешь, Робби, бургомистр из хорошей семьи? — вдруг спросила мама из глубины своего обитого искусственной кожей кресла, слишком большого для ее хрупкой фигуры.

Я пожал плечами.

— На снимке у него такое благородное лицо, — продолжала она, доставая из сумочки носовой платок.

Я с напускной веселостью стал вполголоса напевать какую-то бравурную мелодию. Родители смотрели в окно машины, оба в одну сторону. Уже не в первый раз отправляются они вместе с нами на очередное торжество в честь Паултье. И каждый раз едут охотно, хотя все до одной поездки кончались ссорами. Помню, когда Паултье было двенадцать лет, его наградили премией Карандаша[41]. Мне тогда исполнилось восемнадцать, и я только что получил водительские права. Едва я сел за руль, папа принялся внушать мне, что надо соблюдать правила движения, мама же без умолку поучала юного лауреата, как он должен себя вести. Людям почтенным надо подать руку и сказать несколько слов, но только в ответ на вопрос. При этом она то и дело поправляла ему галстук и приглаживала волосы, хотя его прическа была в полном порядке.

В ту поездку за первой своей значительной наградой Паултье в конце концов не выдержал и раздраженно крикнул маме: «Если ты сейчас же не уймешься, я сниму с себя штаны!» И тотчас получил звонкую затрещину от отца, который в ту пору еще гордился им — хотя в его отношении к Паултье уже начали проскальзывать скептические нотки, — но никогда не забывал проверить, сделал ли Паултье уроки. Для нас наступали трудные времена. Я учился на первом курсе и хотел снять неподалеку от университета меблированную комнату. Но у Паултье вечно околачивался народ, в том числе иностранцы, и поэтому родители настаивали, чтобы я жил дома. Отец любил поучать нас, как себя вести. Ему казалось, что без его нотаций мы не овладеем хорошими манерами. Из-за того, что Паултье водился с иностранцами, нам приходилось неустанно за ним наблюдать. Владеть ножом и вилкой мы, конечно, умели. Беда заключалась в том, что наши визитеры из презрения к правилам хорошего тона демонстративно игнорировали столовые приборы. Паултье здорово умел их подзуживать. Не отставала от него и сестра, папа не зря говорил, что по этой сорвиголове плачут и виселица и колесо. Виселиц теперь, положим, не применяют, а что касается колеса, то Генриетта так завертелась в колесе немыслимых авантюр, что оно в конце концов лопнуло, а она грохнулась на землю.

Мы рано выехали из дому. Слишком рано. Отчасти потому, что я предполагал долго уговаривать Генриетту, Когда же этого не понадобилось, я вздохнул с облегчением и на радостях дал полный газ. Теперь я свернул с основной магистрали на узкую дорогу, которая вела в Л., там можно было погреться на солнышке, посидеть на спускавшейся к самой воде террасе. В «Пласхофе», например, где выставлялся Ферри Даниэлс; по его словам, ему не удалось ничего продать, но он все же установил кой-какие деловые связи.

— Это большой крюк, — заметил папа, — так и опоздать можно.

Я ответил, что прекрасно умею сверяться с часами, не он ли сам научил меня этому?

Папа вдруг оторвался от окна и заговорил, давясь словами. Бранил нас, называл шалопаями, годными только на то, чтобы вколачивать гвозди в его гроб, чего ждать недолго. Мы пропускали его упреки мимо ушей. Давно привыкли к его жалобам. И раньше в беседах Паултье с журналистами нет-нет да и звучало отдаленное эхо родительского возмущения: внезапно вырванный из привычного уклада трудовой жизни, отец совершенно растерялся. А как же сейчас: гордился ли он тем, что у него такой сынишка, или был просто потрясен? Вначале, конечно, гордился и важничал, когда сослуживцы поздравляли его с вундеркиндом. Это получше, чем выиграть сто тысяч в лотерею или по футбольному тотализатору. Вундеркинд. Вроде как крупный, специальный приз для всей семьи. Зато позднее, когда начались вояжи Паултье то в Америку, то в Японию, то куда-нибудь еще, папа стал сомневаться, не лучше ли было бы выиграть цветной телевизор или дачку на берегу моря. Из дальних стран к нам приходили цветные снимки: пятнадцатилетний Паултье на Гавайских островах в обществе трех извивающихся полуобнаженных танцовщиц. Не лег ли он спать слишком поздно, не заболел ли? А вдруг он бегает без рубашонки, ведь совсем еще ребенок, и в таком огромном, далеком мире, где никто из нас никогда не бывал? Я неизменно сопровождал Паултье в его поездках по Европе, но тесной дружбы у нас с ним не было. Рисовал он обычно в купе поезда, в салоне самолета и советовался со мной, сколько денег можно просить за наспех состряпанный рисунок. Я упрекал его, что он не дорожит своим престижем. Но может, он предчувствовал, что скоро всему придет конец? Нередко втайне от меня он находил покупателя в свите своих поклонников. Генриетте он привозил безумно дорогие подарки, а я во время наших совместных поездок был полностью на его содержании. В отелях этот маленький чародей наотрез отказывался жить в одном номере со мной. Я точно знаю, что по вечерам к нему в комнату пробирались стареющие поклонницы живописи под предлогом, что им хочется получше разобраться в его феноменальном таланте. Когда мы возвращались домой, в аэропорту или на вокзале нас встречали родители. Генриетта предпочитала держаться поодаль, броско расфуфыренная, за что ей всякий раз влетало от мамы, которая строго за ней следила и запрещала употреблять косметику.