Людовик и Елизавета - Евгений Маурин

— Ты, матушка, эту музыку со мной брось! — закричала она подбоченясь. — Мне гувернанток не нужно, выросла я из-под опеки…

У Жанны уже закипал на сердце резкий ответ, но тут дверь раскрылась, и в кабинет вошла заплаканная Оленька.

— Мне сказали, — грустно начала она, — что ваше величество хотели видеть меня после приема.

Елизавета Петровна, еще не успокоившаяся от гнева на Жанну, накинулась теперь на несчастную Ольгу.

— Ну да, хотела, — закричала она. — Да разве я тебя на казнь зову, что ты ко мне с такой похоронной мордой являешься? Надоело мне это, матушка! Все радуются, все стараются выразить мне свой восторг, а ты, дура, только нюнишь да нюнишь.

— Как же мне не плакать, ваше величество, когда я думаю, что мой Петя не дожил до этого светлого дня, до этой радости? — с мягкой укоризной ответила Оленька.

— Да скучно это, матушка! — уже мягче ответила императрица. — Петенька тут, Петенька там… Ну, умер и умер твой Петя, слезами его не воскресишь. Мертвому — могила, живому — радости жизни. Он умер — его похоронили. Ты, слава Богу, жива — тебе надлежит озаботиться своим будущим. Ты что надумала?

— Я в монастырь пойду, — тихо сказала Оленька.

— Подумаешь, какая сласть в монастыре! Полно дурить, мать моя! Выходи-ка лучше ты замуж. Есть человек, который мне оказал большие и важные услуги. Он тебя давно без памяти любит и будет тебе верным мужем. Как нарожаешь штук шесть детей, так и забудешь и о монастыре, и о Петеньке. А человек он ловкий… Это — Ванька Каин! — обратилась она к Жанне с пояснением.

При этом имени Оленьку покачнуло.

— Я еще не совсем здорова, ваше величество, — тихо сказала она, — и у меня в ушах звенит и разные несуразности кажутся. Позвольте мне уйти, ваше величество! — и, не дожидаясь разрешения императрицы, Оленька шатаясь вышла из кабинета.

Не помня себя, дрожа от гнева, Жанна подошла вплотную к императрице и скорее прошипела, чем сказала:

— Как вы решились, как вы осмелились, как вы дерзнули на такое святотатство — предложить Оленьке в мужья человека, предавшего на смерть ее жениха? Как повернулся у вас язык выговорить это?

Императрица растерялась до такой степени, что даже не рассердилась,

— Но помилуй, что же тут такого… — начала она.

Однако Жанну теперь трудно было остановить: слишком много накипело у нее на сердце.

— Помните ли вы тот момент, — страстно крикнула она, — когда на коленях перед образом вы клялись Богу царствовать в законе, милости и правосудии? С чего же вы начали свое царствование? С крови, с жестокости, с несправедливости! Остановитесь, ваше величество, пока не поздно.

— Да ты совсем взбесилась! — крикнула Елизавета Петровна, выходя из того оцепенения, в которое ее погрузил неожиданный взрыв Жанны. — Я прикажу тебя в сумасшедший дом посадить! Я тебя научу, как надлежит подданным разговаривать со своей императрицей! Или ты и впрямь ума решилась? Вообразила, что ты — не какая-то Очкасова, а Сам Господь Бог?!

— Я — не подданная вашего величества, — возразила Жанна, которая обрела все свое спокойствие, — и не Очкасова. Как законная жена маркиза Анри де Суврэ, обвенчанная с ним в парижской церкви святой Екатерины, я — французская подданная и маркиза. Но я звалась своим девичьим именем потому, что не хотела забывать, что я — русская по рождению, что моя бедная родина ждет от меня жертв и работы на ее пользу. Я сделала все, что могла, однако вы, ваше величество, доказали мне, как я ошиблась… Но к чему говорить об этом? Я теперь — француженка и на днях уезжаю на свою новую родину…

— Скатертью дорога! — отрезала Елизавета Петровна, поворачиваясь к Жанне спиной.

— Но, уезжая, я должна обратиться к вашему величеству с единственной просьбой, в которой, надеюсь, вы мне не откажете: отпустите со мной Оленьку. Ведь это я прислала сюда Столбина, из-за меня он погиб мученической смертью, и моя обязанность окружить несчастную заботами и довольством. Это все, чего я прошу у вас, ваше величество!

— А очень она мне нужна! — не оборачиваясь, буркнула императрица.

Подавляя вздох мучительного разочарования, Жанна, маркиза де Суврэ, тихо вышла из кабинета императрицы, чтобы никогда более не возвращаться в него…

XXII

ЭПИЛОГ

Через несколько дней дорожный возок увозил из Петербурга супругов де Суврэ и Оленьку.

— Я все еще не могу опомниться от всего пережитого и перечувствованного здесь! — сказала Жанна мужу.

— Эх, голубка моя! — ответил Анри. — А между тем — помнишь? — Я ведь предупреждал тебя, что ты слишком идеализируешь свою царевну. "Не сотвори себе кумира" — в этой заповеди заложен глубокий житейский смысл. Императрица Елизавета — не мифическая царица амазонок, не царь-девица ваших русских сказок, а просто женщина, со всеми обычными недостатками, слабостями. Немалую роль сыграло и то, что трон вырос перед ней в несколько часов, неожиданно. Ведь еще за сутки до этого царствование казалось твоей царевне чем-то далеким, миражным… Власть пьянит, как и вино, и сильнее его бросается в голову. Государь, получающий корону по наследству, с детства привыкает к мысли держать в руках скипетр, государь же, воцаряющийся случайно, неожиданно, на первых порах теряется на высотах трона. Погоди, дай императрице Елизавете освоиться с короной, тогда дела пойдут иначе…

— Может быть, ты и прав, Анри, — задумчиво ответила Жанна.

Мало-помалу исчезали последние строения Петербурга. Лошади бойко несли возок по гладко укатанному шоссе. Оленька, молча смотревшая в окно, вдруг закрыла лицо руками и тихо заплакала.

Жанна поспешила к ней.

— Полно, Оленька, — ласково сказала она, обнимая несчастную девушку-вдову, — не плачь! Право, тебе будет неплохо у нас! Ты будешь мне все равно как родная сестра, и мы вместе будем чтить память нашего дорогого мученика, нашего незабвенного Пети. И еще кое-что будем мы делать вместе: там, в Париже, меня ждет маленький карапуз. Он ждет одну маму, а к нему приедут две. Мы вместе будем растить его, вместе постараемся сделать из него хорошего, доброго, честного человека.

Оленька слабо улыбнулась сквозь слезы и поцеловала Жанну.

— Я не знаю, что я сделала бы без тебя, дорогая, — сказала она. — Я мечтала о монастыре, но разве клобук в состоянии облегчить мою невыносимую муку? А вот когда ты говоришь, мне делается легче. Ведь я одна, совсем одна на свете! А теперь у меня нашлись сестра и сынишка, которого я буду очень, очень любить! Моя жизнь не задалась… Ну, что же, буду жить вашей жизнью, посвящу себя тебе и маленькому Жану!

Note1

"Я, неизвестный сын славного отца" ("Федра", трагедия Расина).

Note2

"Это было среди ужасов глубокой ночи" ("Аталия", трагедия Расина).

Note3

"Раз я вновь обретаю столь верного друга, то моя судьба отныне примет благоприятный оборот!" ("Андромаха", трагедия Расина).

Note4

* * *

Note5

* * *

Note6

"Я называю кошку — кошкой, а Роллэ — мошенником!", то есть я называю вещи своими именами. (Строка из сатиры Буало. Роллэ был прокуроромXVIOстолетия, известным своей скупостью и продажностью).

Note7

"Я называю кошку — кошкой, а Роллэ — мошенником!", то есть я называю вещи своими именами. (Строка из сатиры Буало. Роллэ был прокуроромXVIOстолетия, известным своей скупостью и продажностью).

Note8

* * *

Note9

* Я видал дам высшего круга, они — ничто рядом с Сильвией; Великий Боже, как она очаровательна в красном корсаже и белой юбочке!"

Note10

"Каждый всякий обретает свою всякую!"

Note11

* * *

Note12

* "Она заботливо намазала и приукрасила свое лицо, чтобы загладить неисправимые повреждения, нанесенные временем" ("Аталия", трагедия Расина).

Note13

"Иногда и истина может быть неправдоподобной".

Note14

Старинный танец.

Note15

* * *

Note16

* Я предпочитаю спать одинешенька!

Note17

"Нами правит государь, ненавидящий обман!" ("Тартюф", комедия Мольера).

Note18

Липман, которого русские и иностранные современники называли "придворным евреем" и который официально именовался «обер-гоф-комиссаром», был придворным банкиром в царствование Анны Иоанновны и во время регентства как Бирона, так и Анны Леопольдовны. Анна Иоанновна занимала у Липмана деньги через Бирона еще в то время, когда была герцогиней Курляндской, что и обеспечило Липману особо привилегированное положение. Так, в то время, когда евреям вообще было совершенно запрещено жить в Петербурге, он мог держать при себе сколько угодно единоверцев. Липман вместе со своими доверенными агентами Биленбахом, Вульфом и Фермарком усиленно вмешивался в русские политические дела, обделывая всевозможные грязные махинации.