Избранное - Эдвард Форстер

Приписать эти две великие реформы Центральному Совету значило бы дать весьма ограниченное представление о цивилизации. Центральный Совет, правда, объявил о свершившемся, но был повинен в нем не более, чем монархи эпохи империализма были повинны в войнах. Он скорее подчинялся некоему неодолимому давлению, исходившему неизвестно откуда, а каждая его уступка сопровождалась новым нажимом, в равной степени неодолимым. Такое положение вещей обычно ради удобства именуют прогрессом. Никто не решался признаться, что Машина давно вышла из повиновения. Год за годом ее обслуживали со все большим искусством и все с меньшим разумением. Чем лучше человек знал свои обязанности по отношению к Машине, тем хуже понимал, в чем заключаются обязанности его соседа. Во всем мире не было никого, кто представлял бы себе устройство громадины в целом. Те выдающиеся умы, которые отдавали себе в этом отчет, давно умерли. Они, правда, оставили после себя многочисленные инструкции, и их преемники справлялись каждый со своей частью инструкций. Но человечество в своем стремлении к комфорту перешло всякие границы. В своей эксплуатации природных богатств оно зашло слишком далеко. Теперь оно тихо и самодовольно вырождалось. Прогресс стал означать прогресс Машины.

Тем временем жизнь Вашти мирно шла своим чередом, пока не разразилась окончательная катастрофа. Вашти выключила свет и спала. Она просыпалась и включала свет. Она читала лекции и слушала их. Она обменивалась мыслями с бесчисленными друзьями и верила в свой духовный рост. Время от времени кому-нибудь из ее друзей дарили Легкую Смерть, и он или она покидали свою комнату ради Отчуждения, непостижимого для человеческого разума. Вашти это не особенно огорчало. После неудачной лекции она и сама не раз просила Легкой Смерти. Но смертность не должна была превышать рождаемость, и Машина до сих пор отказывала Вашти в просьбе.

Неприятности начались незаметно, задолго до того, как Вашти осознала их. Однажды, к своему удивлению, она услышала вызов сына. Она не поддерживала с ним никакой связи, не имела с ним ничего общего и только стороной слышала, что он еще жив и переселен из северного полушария, где так недостойно вел себя, в южное; его комната находилась неподалеку от комнаты Вашти.

«Неужели он опять хочет, чтобы я посетила его? — подумала она. — Нет, ни за что. Да у меня и времени нет».

Нет, теперь безумие его приняло иную форму. Он не пожелал показаться на голубой пластинке и говорил из темноты. Он сказал торжественно:

— Машина останавливается.

— Что такое ты говоришь?

— Машина останавливается. Я знаю это, я вижу признаки.

Она громко рассмеялась. Он услышал, рассердился и замолчал. Больше они не разговаривали.

— Можете себе представить такую нелепость? — сказала она какому-то знакомому. — Человек, который был моим сыном, считает, что Машина останавливается. Если бы это говорил не помешанный, его слова были бы кощунством.

— Машина останавливается? — переспросил знакомый. — Что это значит? Я не улавливаю смысла.

— Я тоже.

— Вряд ли он говорит о неполадках с музыкой, которые так всем мешают в последнее время?

— Нет, конечно, нет. Давайте поговорим о музыке.

— А вы заявили властям?

— Да, мне ответили, что требуется ремонт, и просили обратиться в Комитет Ремонтирующего Аппарата. Я пожаловалась на непонятные звуки, похожие на прерывистые вздохи, точно от боли. Они уродуют симфонии брисбенской школы. Комитет Ремонтирующего Аппарата обещал срочно все исправить.

Она продолжала жить как всегда, но почему-то испытывала неясную тревогу. Во-первых, дефект в музыкальных передачах раздражал ее, а во-вторых, она не могла забыть слова Куно. Если бы он знал, что Музыкальный Аппарат вышел из строя… Он, разумеется, не мог это знать: он терпеть не может музыки. Но если бы он знал об этом, то сделал бы именно такое ядовитое замечание: «Машина останавливается». Он сказал это, конечно, наобум, но совпадение обеспокоило ее; на этот раз она разговаривала с Комитетом Ремонтирующего Аппарата довольно раздраженно. Ей, как и раньше, ответили, что неисправность скоро будет ликвидирована.

— Скоро! Сейчас же! — возразила она. — Почему мой слух должен страдать от испорченной музыки? Неполадки всегда исправлялись сразу. Если вы не возьметесь за дело немедленно, я обращусь в Центральный Совет.

— Центральный Совет не принимает индивидуальных жалоб, — ответили ей.

— Тогда через кого же я должна жаловаться?

— Через нас.

— Ну так я жалуюсь.

— Ваша жалоба будет передана, когда наступит ее очередь.

— Значит, другие жаловались тоже?

Вопрос был нетехничным, и Комитет Ремонтирующего Аппарата не ответил.

— Это невыносимо, — сказала Вашти знакомой. — Нет женщины несчастнее меня. Теперь, когда хочешь послушать музыку, не знаешь, чего ожидать. С каждым разом она становится все хуже и хуже.

— У меня тоже неприятности, — ответила знакомая. — Иногда мои мысли нарушает какой-то скребущий звук.

— Что же это такое?

— Не знаю, не могу понять, где он — у меня в голове или в стене.

— Непременно заявите об этом.

— Я заявляла. Мою жалобу передадут в Центральный Совет, когда до нее дойдет очередь.

Время шло. Недостатки больше не вызывали возмущения. Правда, их не устранили, но человеческий организм за последнее время стал таким покорным, что без труда приспосабливался ко всем причудам Машины. Вздохи во время кульминации брисбенской симфонии больше не раздражали Вашти. Она воспринимала их как часть мелодии. Скребущий звук не то в стене, не то в голове больше не возмущал ее знакомую. Так же обстояло дело и с заплесневелыми искусственными фруктами, и с протухлой водой в ванне, и с плохими рифмами, которые выпускал Поэтический Аппарат. На все это сначала горько жаловались, потом примирились с этим и забыли. Дела шли все хуже и хуже, и никто не пытался задержать ход событий.

Куда серьезнее было то, что отказал Спальный Аппарат. Настал день, когда во всем мире — на Суматре, в Уэссексе, в бесчисленных городах Курляндии и Бразилии — кровати перестали являться по требованию усталых владельцев. Как ни смешно, но этот факт следует считать началом упадка человеческого рода. Комитет, отвечавший за исправность подачи кроватей, отсылал, как обычно, недовольных в Комитет Ремонтирующего Аппарата, а тот, в свою очередь, заверял, что жалобы будут переданы в Центральный Совет. Но недовольство росло, так как человечество еще не приспособилось к тому, чтобы обходиться без сна.

— Кто-то препятствует работе Машины… — начинал один.

— Кто-то вздумал заделаться монархом, возродить единоличную власть, — подхватывал другой.

— Покарать его Отчуждением!

— На помощь! Отомстите за Машину! Отомстите за Машину!

— Объявите войну! Убейте его!

Тогда выступил Комитет Ремонтирующего Аппарата и прекратил панику несколькими обдуманными словами. Он признал, что Ремонтирующий Аппарат сам нуждается в починке. Эффект такого откровенного признания был поистине магическим.

— Разумеется… — заявил знаменитый лектор, тот самый, который произнес речь о Французской революции, а теперь с ораторским блеском оправдывал каждый новый изъян Машины, — разумеется, отныне мы прекратим наши надоедливые жалобы. Ремонтирующий Аппарат так хорошо до сих пор справлялся с работой, что мы сочувствуем ему и будем терпеливо ждать его выздоровления. Он не замедлит вернуться к своим обязанностям. А пока попробуем обойтись без кроватей, без таблеток и других мелких удобств. Этого, я уверен, от нас хочет Машина.

На расстоянии тысяч миль слушатели ответили аплодисментами. Машина все еще связывала людей. Глубоко под морями и горами проходили провода, с помощью которых люди видели и слышали, — огромные глаза и уши, доставшиеся им по наследству. Гул множества механизмов обволакивал их мысли единым покровом покорности. Лишь старые и больные не проявляли благодарности, так как прошел слух, будто Легкая Смерть тоже вышла из строя и снова воскресла боль.

Стало трудно читать. Мгла проникла в атмосферу, и освещение потускнело. Иногда Вашти с трудом различала стены своей комнаты. Воздух загрязнился. Еще громче стали жалобы, еще безуспешнее — попытки борьбы с неисправностями, еще проникновеннее — тон лектора, провозглашавшего:

— Мужайтесь, мужайтесь! Машина работает, все остальное не страшно. Она работает и со светом, и без.

Хотя через некоторое время повреждения были исправлены, былое великолепие не восстановилось, и человечество так и не смогло выйти из сумерек. Началась истерическая болтовня о «мерах предосторожности», о «превентивной диктатуре»; обитателям Суматры предложили на всякий случай ознакомиться с работой центральной силовой установки, расположенной во Франции. Однако большинство было охвачено паникой, и люди растрачивали силы, молясь Книге, зримому воплощению всемогущества Машины. Страх то усиливался, то ослабевал. Иногда проходил слух, что еще есть надежда, что Ремонтирующий Аппарат почти исправлен, с врагами Машины покончено, создаются новые «Нервные центры», которые будут работать еще лучше, чем прежние. Но наступил день, когда совершенно неожиданно, без всяких предварительных сигналов, система коммуникаций во всем мире разом распалась и мир, в понимании людей той эпохи, перестал существовать.