Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера - Эмиль Золя

Она, несомненно, знала эти места; возможно, некогда она бывала здесь со своим любовником. Гийом умирал от желания расспросить ее, но не осмеливался прямо заговорить о том, что его тревожило, — он боялся услышать правду, которая ранила бы его любовь. Все же он не удержался и нерешительно спросил:

— Вы бывали здесь, Мадлена?

— Да, — отрывисто ответила она, — много раз… Но нам надо спешить, того и гляди дождь пойдет.

Они снова тронулись в путь и шли на некотором расстоянии друг от друга, погрузившись в свои мысли. Так они подошли к дороге, тянувшейся вдоль крепостного вала. Здесь, на лесной опушке, находился ресторан, куда Мадлена вела своего спутника. Стены этого уродливого квадратного строения почернели и потрескались от непогоды; со стороны леса, за домом, живая изгородь окружала своеобразный двор, засаженный тощими деревьями. К изгороди примыкали пять или шесть беседок, увитых хмелем, — отдельные кабинеты кабачка; грубо сколоченные деревянные скамьи и столы были врыты в землю; на столах виднелись красноватые круги от стаканов.

При виде Мадлены хозяйка, толстая, грубоватая женщина, удивленно вскрикнула:

— А, вот и вы! А я уж думала, вас в живых нет. Больше трех месяцев не показывались… Как поживаете?..

В этот момент она увидела Гийома и удержалась от другого вопроса, который готов был сорваться у нее с языка. Она как будто даже была недовольна присутствием незнакомого ей молодого человека. Гийом заметил ее удивление и подумал, что она, несомненно, ожидала увидеть кого-то другого.

— Так, так, — снова заговорила кабатчица, сразу став более сдержанной, — вы, верно, хотите пообедать? Сейчас вам накроют в беседке.

Мадлену нисколько не смущала дружеская фамильярность кабатчицы. Она сбросила с плеч шаль, сняла шляпку и направилась с вещами в комнату на первом этаже, которую обычно сдавали на ночь задержавшимся на прогулке парижанам. Она чувствовала себя здесь как дома.

Гийом вышел во двор и долго прохаживался мимо беседок, не зная, куда себя девать. Все в гостинице — и судомойка, и даже дворовая собака — радовались приходу Мадлены, а на него никто не обращал ни малейшего внимания.

Мадлена вернулась, на губах ее вновь играла улыбка. На мгновение она задержалась у порога; в последних лучах заката четко обрисовывалась ее гибкая фигура, хорошо развитая грудь и широкие плечи, пламенели ее непокрытые волосы, оттеняя мраморную белизну кожи. Молодой человек бросил исполненный тревожного восхищения взгляд на это полное жизни прекрасное создание. Тот, другой, без сомнения, не раз видел, как она стояла, улыбаясь, на этом пороге. Эта мысль причиняла Гийому мучения, он испытывал неудержимое желание заключить Мадлену в свои объятия, приткать к груди так, чтобы она забыла и этот дом, и этот двор, и эти беседки и думала только о нем одном.

— А ну, давайте живо обед! — весело крикнула молодая женщина. — Мари, наберите-ка большое блюдо клубники… Ох, как я проголодалась!

Она и думать забыла о Гийоме. Разыскивал, где им накрыли стол, она заглядывала во все беседки. Наконец она заметила белую скатерть.

— Э, нет! Вот еще новости! — воскликнула она. — На эту скамью я не сяду: она вся утыкана огромными гвоздями, — в прошлый раз я порвала платье… Перенесите-ка приборы сюда, Мари.

Служанка еще не успела поставить тарелки, а Мадлена уже сидела за столом, покрытым белой скатертью. Тут она вспомнила о Гийоме и заметила, что он стоит в нескольких шагах от нее.

— Ну что же, — обратилась она к молодому человеку, — садитесь наконец за стол. Что это вы стоите с таким унылым видом?

Она расхохоталась. Надвигавшаяся гроза вызывала в ней какую-то нервическую веселость. Движения ее сделались резкими, речи отрывистыми. Зато на Гийома грозовая погода действовала угнетающе, он чувствовал себя обессиленным, разбитым, отвечал односложно. Обед длился больше часа. Кроме них, во дворе никого не было — в будни загородные рестораны обычно пустуют. Мадлена говорила без умолку, рассказывала о своем детстве, о пансионе Терн, где она воспитывалась, описывала смешные черточки классных наставниц и шалости своих подруг; она была неистощима, вспоминала все новые и новые забавные истории и заранее хохотала над ними. Она рассказывала все эти анекдоты с детскими гримасками, тоненьким голоском маленькой девочки. Несколько раз Гийом пытался вернуть ее к более близкому прошлому: как те несчастные страдальцы, которых неудержимо тянет дотронуться рукой до своей раны, он хотел, чтобы она заговорила о своей недавней жизни, жизни молодой девушки, женщины. Он изобретал всякие ловкие переходы, пытаясь выведать, при каких обстоятельствах она разорвала платье, обедая в одной из этих беседок. Мадлена всякий раз уклонялась от этой темы и с каким-то непонятным упрямством вновь принималась вспоминать наивные истории детских лет. Казалось, это приносило ей облегчение, давало разрядку натянутым нервам, делало для нее более естественной эту уединенную беседу с юношей, с которым она была знакома едва неделю. Когда по взгляде Гийома мелькал проблеск желания, когда он протягивал руку, чтобы коснуться ее руки, ей доставляло странное удовольствие смотреть ему прямо в глаза и рассказывать какой-нибудь очередной забавный случай: «Мне было тогда пять лет…»

За десертом, когда обед уже подходил к концу, на скатерть упали первые крупные капли дождя. Сразу стемнело. Где-то вдалеке заворчал гром, приближаясь с глухим непрерывным грохотом, словно оттуда двигалась какая-то огромная армия. Широкая фиолетовая полоса пробежала по белой скатерти.

— Гроза, — сказала Мадлена. — Как я люблю молнию!

Она встала и выбежала на середину двора, чтобы лучше видеть небо. Гийом остался сидеть за столом. Он страдал. Гроза внушала ему неизъяснимый ужас. Он боялся ее не разумом, он нисколько не опасался, что его убьет молния, но при каждом раскате грома и, особенно, при каждой новой вспышке все его существо замирало. Когда нестерпимый блеск молнии слепил глаза, ему казалось, что кто-то наносит удар ему в грудь, у него тоскливо ныло под ложечкой, он весь дрожал, обезумев от ужаса.

Это было чисто нервное явление, но внешне это походило на страх, на малодушие; Гийомом овладело отчаяние при мысли, что он покажется Мадлене трусом. Он прикрыл рукой глаза. Наконец, не в силах более бороться против бунтующих нервов, он позвал молодую женщину и, стараясь говорить спокойным голосом, спросил, не лучше ли будет закончить обед в комнатах.

— Но ведь дождя почти нет, — ответила Мадлена. — Пока еще можно оставаться в беседке.

— Я предпочел бы войти в дом, — нерешительно возразил Гийом. — От этого зрелища мне как-то не по себе.

Мадлена удивленно посмотрела на него.

— Что ж, — просто сказала она, — тогда переберемся в комнаты.

Служанка перенесла их приборы в общий зал — большое голое помещение с почерневшими стенами; всю мебель тут составляли столы и скамьи. Гийом сел спиной к окнам, перед ним стояла полная тарелка клубники, к которой он даже не притронулся. Мадлена живо докончила свою долю, затем встала, подошла к окну, выходившему во двор, и распахнула его. Облокотившись на подоконник, она стала смотреть на багровое небо, словно охваченное заревом пожара.

Гроза разразилась с неслыханной силой. Она бушевала над лесом, придавив воздух пылающей массой облаков. Дождь уже перестал, резкие порывы ветра трепали листву деревьев. Молнии сверкали непрерывно, одна за другой; казалось, за окном стоял день, голубоватые вспышки делали все вокруг похожим на декорации к какой-то мелодраме. Удары грома не раскатывались, эхом отдаваясь в долине, — они звучали отрывисто и четко, как артиллерийская канонада. Должно быть, молния попадала в деревья, росшие вокруг кабачка. После каждого разрыва наступала пугающая тишина.

Гийом испытывал мучительную тревогу при мысли, что за его спиной находится открытое окно. Невольно, словно под действием какого-то нервного толчка, он обернулся и увидел у окна Мадлену, всю белую в фиолетовом свете молний. Рыжие, мокрые от дождя волосы, падавшие ей на плечи, пламенели при каждой вспышке.

— О, как это великолепно! — воскликнула она. — Идите сюда, Гийом, взгляните. Вон там дерево словно все в пламени. Молнии так и носятся над лесом, точно звери, вырвавшиеся на свободу. А небо! Какой замечательный фейерверк!

Молодой человек больше не в силах был противиться неудержимому желанию немедленно закрыть ставни. Он встал.

— Полноте, — сказал он нетерпеливо, — закройте же окна. Что вы делаете?!

Он подошел к Мадлене, дотронулся до ее руки. Она обернулась.

— Вы что, боитесь? — спросила она. И громко расхохоталась насмешливым, презрительным смехом.

Гийом стоял перед ней, опустив голову. С минуту он колебался, не вернуться ли ему на свое место, потом, не выдержав, страдальчески пробормотал: