Рано или поздно - Мэри Бэлоу

Анджелина.

Самая красивая женщина, какую он когда-либо видел. И он вовсе не пристрастен.

И вот уже она стоит рядом с ним, и священник что-то говорит, а Трешем передает ее руку Эдварду.

— Дорогие возлюбленные, — произнес священник голосом, которым обладают только священники, умеющие заполнить звуком большое, отдающее эхом помещение и не кричать при этом.

Большое помещение не имело никакого значения. И собравшиеся тоже, хотя среди них были и люди, самые близкие и дорогие и для Эдварда, и для Анджелины. Анджелина была здесь, ее рука в его руке, и они говорили друг друга слова, которые по закону свяжут их на всю оставшуюся жизнь, слова, которые свяжут их сердца на всю жизнь и на всю вечность.

Странное и на удивление раскрепощающее чувство — обнаружить, что, оказывается, он все-таки романтичен. Половина собравшихся здесь людей были бы глубоко потрясены, узнав, что он в самом деле любит женщину, которая вот-вот станет его женой, а она любит его. Такая несдержанная чувствительность показалась бы им вульгарной. И его забавляло, что Анджелина предложила скрыть тайну их глубокой взаимной любви, представляя миру обыкновенный брак.

И вот она стала его женой. Священник только что объявил это.

Она повернула голову и улыбнулась ему, ее губы чуть приоткрыты, глаза сияют непролившимися слезами. Эдвард нежно посмотрел на нее.

Его тайная любовница.

Вспомнив эти слова, он едва не расхохотался вслух от радости. Но это может подождать до ночи, когда дверь их номера в «Розе и короне» плотно за ними закроется.

Сначала нужно пережить остальную службу и грандиозный свадебный завтрак в Дадли-Хаусе.

Это день их свадьбы.

Анджелина его жена.

Эпилог

Семь лет спустя

Подснежники цвели уже недели две, начинали распускаться крокусы. И даже нарциссы пробивались наружу, готовые расцвести еще до того, как февраль сменится мартом.

Однако сегодняшний день ничем не походил на весну. Скорее, думал Эдвард, стоявший у французского окна в Уимсбери-Эбби, он напоминает зиму. Свинцово-серое небо, сильный ветер треплет обнаженные ветви деревьев, срывая с них печальные остатки прошлогодних листьев, то и дело начинает сыпаться мокрый снег. Холодный, безрадостный день.

Он надеялся, что это не дурное предзнаменование.

В камине за спиной весело трещал огонь. Рядом с камином сидела мать, то протягивая руки к теплу, то плотнее закутываясь в шаль. Эдвард не ощущал холода — да и тепла тоже, если уж на то пошло.

Он не находил себе места, тревожился и — да, боялся. В какой-то безрассудный миг он даже поймал себя на мысли, что наверняка страдает сильнее Анджелины. По крайней мере она что‑то делает. Рожает в муках. А ему нечем заняться. Абсолютно нечем, только терзаться. И чувствовать себя беспомощным. И виноватым, так как причина ее боли — он. И злиться, что Альму в спальню впустили, и доктора, и его помощницу, и даже Бетти! И его мать впускали, когда она примерно раз в час решала подняться наверх. Полмира впущены в его спальню, только не он сам. Не муж и хозяин особняка. Его туда не пускают. Ему даже запретили метаться под дверью спальни. Видите ли, Анджелина может почувствовать это, и его волнение расстроит ее.

Уж наверное, мужчину можно простить, если в такие минуты своей жизни он становится раздражительным и сварливым. Да только все это тянется значительно дольше, чем минуты. Анджелина разбудила его в час ночи, сообщив, что испытывает боли такие своеобразные и такие регулярные, что она почти уверена — это роды. Он в панике взлетел в воздух и приземлился рядом с кроватью, по крайней мере, выглядело это именно так, и с тех пор его к ней не подпускают. А сейчас уже половина пятого пополудни.

— Я налила тебе чашку чаю, Эдвард, — сказала мать. — Пожалуйста, присядь и выпей, пока горячий. А кухарка испекла свои знаменитые лепешки. Я положила тебе на тарелку две штучки. Съешь, хорошо? Ты сегодня почти не завтракал и пропустил ленч.

Ну как можно что-то есть, если твоя жена наверху рожает, и это тянется и тянется долгие часы? И когда принесли поднос с чаем? Он не слышал.

— Мама, это нормально? — Эдвард повернулся лицом в комнату, но к чаю не подошел. — Так долго?

Столько женщин умирают во время родов!

— Не бывает ничего нормального, когда дело касается родов, Эдвард, — ответила она, вздохнув. — Два месяца назад Лоррейн родила Саймона за четыре часа. А Сьюзен, насколько я помню, потребовалось в три раза больше времени, чтобы появиться на свет. А Мартину даже и еще больше. Вот три года назад, когда она рожала Генриетту, меня с ней не было, так что я не знаю.

Все они продолжали относиться к Лоррейн, леди Феннер, как к члену своей семьи. Собственной семьи у нее не было, кроме отца-затворника. И разумеется, Сьюзен, которой исполнилось уже десять лет, действительно была их кровной родственницей.

Но в три раза дольше — это двенадцать часов. Анджелина рожает уже шестнадцать, и это считая только с того момента, когда она ему об этом сказала.

— Наверное, я поднимусь наверх, — пробормотал он.

Пару раз он все-таки поднимался, несмотря на запрет, хотя в спальню, конечно, не заходил. В последний раз это было полтора часа назад. Он выдержал два круга тяжких стонов Анджелины и позорно сбежал.

— До чего бесполезные существа мы, мужья, — посетовал Эдвард вслух.

Мать улыбнулась, встала, подошла к нему и крепко обняла.

— Вы так долго ждали этого ребенка, ты и Анджелина, — сказала она. — Подожди еще часика два. Она сильная женщина, и она так радовалась этим родам, Эдвард. Конечно, она была счастлива с самой вашей свадьбы — всегда веселая, всегда улыбалась, всегда была полна энергии. Но с годами я стала замечать в ней затаенную печаль. Она очень хотела ребенка.

— Я знаю. — Эдвард тоже обнял мать. — Она всегда говорила… мы оба говорили, что нам хватает друг друга. И мне в самом деле хватало. Мне плевать на продолжение рода — прости, мама. Но вот Анджелина для меня очень важна. Не знаю, как бы я смог жить без нее.

И все же он тоже испытывал эту затаенную печаль. Ему никогда не хотелось, чтобы их семья была бездетной.

— Будем надеяться, — сказала мать, — что тебе не придется жить без нее, по крайней мере, еще очень долго. Давай выпей свой чай, и я налью тебе еще чашку, пока ты ешь лепешки.

Но прежде чем они успели сделать шаг к камину и подносу, дверь распахнулась и в комнату влетела Альма, раскрасневшаяся, взлохмаченная и очень счастливая.

— Эдвард! — воскликнула она. — У тебя дочь! Пухлое и крохотное создание — странно, у Анджелины был такой огромный живот! — и с отличными легкими. Она возражает против своего появления на этот свет, проявляя при этом типичный для всех Дадли отвратительный характер — спешу добавить, это слова Анджелины. Мои поздравления, брат! Через десять минут можешь подняться наверх. К этому времени ее искупают, запеленают и ты сможешь ее подержать.