Владыка битвы - Алекс Хай

странная вера.

— К зиме станем готовиться вместе, — продолжил Скегги. — Возвращайтесь к привычной работе. Кто пёк хлеб — печёт на всех. Кто варил эль — пусть варит дальше. Мы будем торговать и обмениваться, как это принято у добрых людей. Но за обман свера или эглина — пять плетей. За попытку убить свера или эглина — смерть. Если у кого-то возникнет спор, идите ко мне, и я буду судить во сверскому праву.

— А подати? — Крикнул кто-то из толпы. — Какие налоги?

Скегги позволил себе слабую улыбку.

— Те же. Я пришёл не затем, чтобы грабить. Я пришёл править. Отныне я ваш добрый олдермен, а мои воины — ваши друзья и защитники. Я показал вам добрые намерения, теперь ваш черёд проявить благоразумие.

* * *

Мы похоронили Гуллу со всеми почестями. Скегги распорядился провести пышный обряд и принести большие жертвы Гродде — в знак почтения перед заслугами ведьмы перед всем хирдом. Мужи и жёны — юные и старые, воины, воительницы, кузнецы и хлебоделы, кухонные девки и рабыни — от рассвета до заката приходили проститься с женщиной, которую убили мерглумцы. Скегги повелел хоронить Гуллу как если бы она была его законной женой.

Сверы осыпали священников и спираль проклятиями, обвиняя их в смерти могущественной колдуньи. Но я знал, что это было не так. Гуллу погубила моя ошибка, пусть она потом и решила уйти сама.

Быть может, если бы я полез в тот подземный ход сам, дошёл до конца, попробовал простукать или хоть как-то определить место, где начинался завал… Хотя кого я обманывал — невозможно было понять, предугадать и рассчитать. У нас на это не было ни времени, ни средств.

Гулле желали смерти церковники и горожане, но пала она по воле богов. В словах моей мёртвой женщины была истина: пожелай боги спасти её, они бы это сделали. Но Эльскет потянула за нить смерти, и всё полотно судьбы Гуллы расползлось.

Я выполнил обещание. Нашёл небольшую запруду на берегу Улы, перепугал бобриную семью и обозначил место для погребальной ямы. Берег здесь был пологий, но не топкий. Кругом росли деревья — ивы, берёзы, ясени. А на поверхности воды плавали кувшинки. Её любимые.

Погребальную яму выкопал сам, не подпускал никого помочь. Лишь не смог отказать Виве — но, узнав о гибели второй Тёмной сестры, целительница потеряла рассудок. Мне пришлось начертать сильную рунную вязь, чтобы женщина не навредила себе. А затем, когда её опоили сонным отваром и увели отдыхать, я продолжил работу.

Копая, я всё задавался вопросом: стоила ли эта победа жертв, что пришлось принести. Омрик не дался просто так, и мы потеряли не только Гуллу, но и ещё сотню воинов убитыми и ранеными. Кого-то я мог исцелить, кто-то должен был отлежаться и справиться сам. Но хирд изрядно потрепало. Это означало, что если Мерглум, прознав о нашей дерзости, двинется на нас войной, мы не сдюжим без помощи других ярлов.

Чтобы восстановить силы, требовалось укрепить Омрик, подготовиться к зиме, начать собирать дань с кораблей и торговцев… А год клонился к осени, и я понимал, что мы даже к ней не были готовы.

Но то была забота других дней. Сейчас я копал, вспоминал Гуллу и чтил её имя в воззваниях к богам. Когда работа была закончена, я повалился без сил и уснул там же, возле ямы. А утром начались похороны.

Мужи окрасили брови и бороды белой краской в знак траура. Не сделал этого лишь я — начертателям скорбеть не полагалось. И я же провёл обряд прощания — по всем правилам, со всеми призывами, кровавыми жертвами и щедрыми дарами. Мёртвую колдунью нарядили в лучшие платья, украсили серебром и самоцветами, окружили пышными венками из полевых цветов и благоухающих трав. Положили крепкий мёд, плоды, верное копьё и колдовские инструменты.

Гулла снова была прекрасна, но теперь она принадлежала не мне. Впрочем, никогда и не была моей — слишком любила свободу. Гродда взяла в привычку забирать женщин, которых я любил, и помешать богине смерти я не мог. Это бессилие, эта невозможность противостоять непобедимой воле, тихо сводили меня с ума.

Распевая воззвания к Гродде, я ещё кое-как держался: нельзя давать волю чувствам, когда обращаешься к богам ради другого. Это была моя работа — посвящать рождающихся богам, советовать тем, кто держит власть. Приносить жертвы и свершать колдовство. И провожать в последний мирской путь тех, кто был мне дорог.

Закончив чертить руны, что не позволят Гулле вернуться в мир людей, я опустил чашу с жертвенной кровью и устало опустился на колени.

— Прими её, о Гродда великая, владычица мира мёртвых. — В горле снова застрял ком, и я с усилием сглотнул. — Прими и даруй ей покой.

Обряд был закончен. Сперва сам Скегги, затем его ближайшие воины — все подошли попрощаться, и каждый клал в яму монету — чтобы в Великом Посмертии Гулла не знала нужды. Затем потянулся тонкий ручеёк хускарлов. Они дарили амулеты, цветы, красивые камни и резные деревянные фигурки — любую мелочь, что могла бы понравиться покойной.

Я впервые видел, чтобы хирд так прощался с человеком, пусть даже его душа отправлялась не в Великий чертог к Воду, а к Гродде. Мне было горько, но я радовался, что люди проявили столько уважения. В конце концов, без Гуллы мы действительно могли и не вернуть Омрик в лоно Свергло.

Не в силах дальше смотреть на прощавшихся, я ушёл в лес и блуждал там три дня.

* * *

Я перешёл мост через реку, когда солнце только вставало. Хирдманы, наблюдавшие за мной с высоты новой сторожевой башенки, сперва не узнали меня, но затем поприветствовали.

— Вернулся, начертатель! — сказал один из воинов, чьё имя я не смог вспомнить. — Что тебе сказали боги?

— Я ходил разговаривать не с ними.

— А зачем тогда?

— От людей устал.

Мне не удалось изобразить приветливости, да и не хотелось играть роль довольного победителя. Пусть этим занимается Скегги. Хирдманы, поняв, что я был не в духе, молча пропустили меня и больше не надоедали вопросами.

Я был голоден — в лесу питался лишь ягодами и кореньями, костров не разжигал и отдался на волю духов. Но сейчас, когда утро выдалось холодным, я понял, насколько проголодался.

Ворота Омрика только открыли. Сверы быстро их починили и принялись латать стены, которые мы изрядно попортили при нападении. Весь город казался ободранным, потрёпанным, усталым — и внутри я ощущал себя точно так же.

У