Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы. - Курцио Малапарте

— Нуха! — крикнул Дитль. И потом добавил: — Где же Эльза?

Эльза вошла. Маленькая, худенькая, миловидная, одетая как кукла, имевшая вид хрупкой девочки (Эльзе Хиллиле, дочери губернатора, уже исполнилось восемнадцать, но она все еще казалась ребенком), она вошла через дверь в глубине огромной залы, держа в обеих руках большое серебряное блюдо, на котором стояли бокалы с пуншем. Она медленно продвигалась вперед по паркету из розовой березы, часто раскачиваясь на своих маленьких ножках. Она подошла к генералу Дитлю и с прелестным реверансом сказала ему: «Хювоепяйвэ!»[607] — здравствуйте.

— Хювоепяйвэ, — ответил Дитль, склоняясь. Он взял с серебряного блюда бокал пунша, поднял его и крикнул: «Нуха». Офицеры его свиты, в свою очередь, взяли бокалы, подняли их и крикнули: «Нуха!» Дитль запрокинул голову назад и одним духом выпил, офицеры повторили его жест с синхронным звоном бокалов. Запах пунша, диковатый, жирный и нежный, распространился по комнате. Это был тот же запах — жирный и нежный, каким пахнет олень под дождем, — запах оленьего молока. Я прикрыл глаза, и мне показалось, что я снова нахожусь в лесу Инари, на берегу озера, близ устья Утейоки[608]. Идет дождь, небо кажется безглазым лицом, белым лицом мертвеца. В древесной листве и в траве дождь шуршит и неясно шепчет. Старая лапландка сидит на берегу озера с трубкой, зажатой в зубах; она безразлично, не мигая, смотрит на меня. Стадо оленей пасется в лесу; олени подняли головы, смотрят на меня. У них глаза униженные и безнадежные — таинственный взгляд мертвецов. Запах оленьего молока примешивается к дождю. Группа немецких солдат, с лицами, прикрытыми сеткой от мошкары, с руками, защищенными большими перчатками из оленьей кожи, расселись под деревьями на берегу озера. У них глаза униженные и безнадежные, у них тоже таинственный взгляд мертвецов.

Генерал Дитль взял за талию маленькую Эльзу и увлек ее через залу, танцуя с ней нечто вроде вальса, темп которого все подхватили, в такт хлопая в ладоши и исторгая звон из своих бокалов при помощи рукояток пуукко и кинжалов альпенйегеров. Стоявшая у одного из окон группа офицеров пила, молча созерцая эту сцену. Но вот один из них повернул голову ко мне, глядя на меня невидящими глазами, а я, я узнал князя Фредерика Виндишгретца. Я улыбнулся ему издали и окликнул его уменьшительным: «Фрикки!» Он обернулся в другую сторону, чтобы увидеть, кто его окликает. Кто знает, откуда мог донестись этот голос, который призвал его из глубины воспоминаний, таких далеких?

Передо мной стоял старик. Это не был больше молодой Фрикки Рима, Флоренции и Форте деи Марми. И, однако, нечто от былого изящества оставалось в нем. Но теперь в этом изяществе было нечто разрушенное; его лоб был затуманен белой прозрачной вуалью. Я видел, как он поднимает свой бокал, шевелит губами, чтобы произнести «Нуха!», откидывает назад голову, чтобы выпить. И при этом движении кости лица казались хрупкими, и сквозь поредевшие волосы становилась видна белая кожа, обтянувшая череп, и мертвенная кожа лба светилась красноватым отблеском.

Он тоже терял волосы, у него тоже были расшатаны зубы. Позади его восковых ушей виднелась линия выгиба затылка, хрупкого и нежного затылка большого ребенка, непрочного затылка старца. Его руки дрожали, когда он ставил бокал на стол. Ему было двадцать пять лет, Фрикки, но у него уже был таинственный взгляд мертвеца.

И тогда я подошел к Фредерику и назвал его вполголоса; «Фрикки!» Фредерик медленно обернулся: он медленно узнавал меня. Я был для него в этот миг утопленником, медленно всплывающим из глубин со своим неузнаваемым лицом. Мало-помалу Фредерик узнал меня, с грустью вглядываясь, исследуя мое изменившееся лицо, мой усталый рот и белый взгляд. Он молча сжал мою руку. Мы долго вглядывались друг в друга, улыбаясь, и в эти мгновения Фредерик снова возникал перед моими глазами на пляже Форте деи Марми: солнце текло по песку, словно медовая река; сосны вокруг моего дома источали свет золотистый и теплый, словно мед (не Клара теперь была замужем, а Суни была влюблена). Мы оба подняли глаза и посмотрели на белый отсвет листьев, воды и неба. — «Бедный Фрикки», — подумал я. Фредерик стоял перед окном неподвижно; можно было подумать, что он не дышал. Он молчаливо созерцал необозримые лапландские леса; это спокойное удаление, это медленное просветление перспектив, зеленых и серебристых, рек, озер, лесистых «тунтурит» под белым ледяным небом. Я притронулся рукой к руке Фредерика и это, быть может, было лаской. Фредерик повернул ко мне свое лицо, с кожей желтой и морщинистой, на котором светились его глаза, униженные и безнадежные. И тогда, внезапно, я узнал его взгляд.

Я узнал его взгляд и вздрогнул. «У него взгляд животного, — подумал я с ужасом, — таинственный взгляд животного. У него глаза оленя, — подумал я, — униженные и безнадежные глаза оленя». Я хотел сказать ему: — «Нет, Фрикки, только не ты!» Но у него, у него тоже был взгляд животного, униженный и безнадежный взгляд оленя. — «Нет Фрикки, только не ты!» Но Фредерик смотрел на меня молча, и это было как будто я смотрю в глаза оленя. Как будто олень смотрит на меня своим глазом, униженным и безнадежным.

Другие офицеры, товарищи Фредерика, были также молоды: двадцать, двадцать пять, тридцать лет. Но все они несли на своих лицах, желтых и морщинистых, признаки старости, разложения, смерти. У всех были глаза оленей, униженные и безнадежные. — «Это животные, — подумал я, — это дикие животные!» — подумал я с отвращением. Все они имели на лицах и в глазах прекрасную, чудесную и печальную снисходительность диких животных. У всех было это сосредоточенное и меланхолическое безумие животных, их таинственная невинность, их жестокое милосердие. Это ужасное христианское милосердие, которым обладают животные. — «Животные — это Христос», — подумал я, и мои губы дрожали, мои руки дрожали. Я смотрел на Фредерика, смотрел на его товарищей: у всех было одно и то же лицо, изнуренное и изрезанное морщинами, тот же облысевший лоб, та же беззубая улыбка, у всех тот же взгляд оленя. Даже жестокость, немецкая жестокость угасла на их лицах. У них были глаза Христа, глаза животного. И внезапно мне пришло на память то, рассказ о чем я слышал с первых минут после моего прибытия в Лапландию, о чем каждый говорил, понизив голос, как о вещи таинственной (это и на самом деле была таинственная вещь), то, о чем говорить запрещалось. Мне пришло на память то, о чем мне рассказали в первые же минуты после моего прибытия в Лапландию, по поводу этих молодых немецких солдат, этих альпенйегеров генерала Дитля, которые вешались на деревьях в глубине лесов или сидели дни и дни на берегу озера, всматриваясь в горизонт, а потом пускали из пистолета пулю себе в висок, или, движимые своеобразным безумием, чем-то вроде любовной мании, бродили по лесам, словно дикие звери, или кидались в неподвижную воду озер, или, растянувшись на ковре из лишайников под соснами, скрипящими от ветра, ждали смерти, совершенно тихо встречая ее в ледяном и отдаленном от всех одиночестве леса.

— Нет, Фрикки, только не ты! — хотел я ему сказать, но Фредерик спросил меня: — «Ты не видел моего брата в Риме?» Я ответил ему: — «Да, я видел его перед отъездом, вечером, в баре „Эксцельсиор“. Однако, я знал, что Хуго мертв, что князь Хуго Виндишгретц, офицер итальянской авиации, упал, объятый пламенем в небе Александрии. Но я ответил ему: — „Да, я видел его вечером, в баре „Эксцельсиор“. Он был с Маритой Гуглиельми. И Фредерик спросил меня: — „Как он поживает?“ Я ответил: — „Хорошо!“ Он спрашивал меня о тебе, поручил мне передать тебе привет…“ И я, тем не менее, знал, что Хуго мертв. — „Он тебе не поручал передать мне письмо?“ — спросил Фредерик. — „Я видел его всего одну минуту, вечером, накануне моего отъезда, у него не было времени написать тебе, он просил передать от него привет“. Вот, что я ответил ему, и, однако, я знал, что Хуго мертв. Фредерик сказал: — „Он смелый малый, Хуго!“ Я ответил: — Да, он действительно смелый малый, Хуго; все его очень любят; он просил меня обо всем рассказать тебе». И, однако, я знал, что Хуго мертв. Фредерик посмотрел на меня: — «Иногда, ночью, — сказал он, — я просыпаюсь и думаю, что Хуго мертв..». Он сказал это, глядя на меня своими глазами дикого животного, своими глазами оленя, этим таинственным взором дикого животного, которым смотрят глаза мертвых. — «Почему ты думаешь, что твой брат умер? Я видел его в баре „Эксцельсиор“ перед отъездом из Рима», — ответил я. И, однако, я знал, что Хуго мертв. — «Что плохого в том чтобы быть мертвым? — спросил Фредерик. — В этом нет ничего плохого. Это не запрещено. Ты думаешь, это запрещено, быть мертвым?» Тогда я ему неожиданно сказал, и мой голос задрожал: — «О, Фрикки, Хуго умер. Я видел его в баре „Эксцельсиор“ накануне моего отъезда из Рима: он уже был мертвецом. Он просил меня передать тебе привет. Он не мог написать тебе письма, потому что он уже был мертвецом».