Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И чем дольше я так жил в Саратове, тем тяжелее становилось мне.
Как ни считал я себя обреченным на гибель за свободу, но все же я был человек и ничто человеческое мне не было чуждо, даже и чувство ревности к другим товарищам, которые казались мне более приспособленными по своим высоким качествам к тому, чтобы вызвать взаимность. Смертельная тоска стала по временам овладевать мною, тем более что, способный вынести что угодно, я никогда не был способен выносить ожидания. А теперь я ожидал вместе со своими товарищами земского места в деревне уже более месяца.
Несмотря на все усилия моих сожителей изолироваться, я всем сердцем стремился к местной молодежи, с которой познакомился у Гофштеттеров.
Кроме того, было и еще одно обстоятельство, подавлявшее меня. Мы не выписывали газет, и потому все, что делалось на белом свете, было для нас совершенно чуждо. Мы узнавали о самых важных событиях тогдашней общественной жизни лишь случайно, часто на третий или четвертый день, когда кто-нибудь из нас заходил к Праотцеву справиться, как двигается наше дело, т. е. назначение на места.
Раз Праотцев сообщил нам о большой политической демонстрации при проводах московскими студентами своих ссылаемых в Сибирь товарищей и о мясниках Охотного ряда, натравленных полицией на их процессию, причем мясники избили всех провожавших[46]. Я решился наконец сделать своим товарищам представление о невозможности такого нашего полного изолирования.
— Но что же ты хочешь сделать? — спросил меня недовольным тоном Писарев.
— Здесь есть городская читальня, я буду туда каждый день ходить и приносить вам новости.
— Это невозможно! Там толчется та самая бесперая молодежь, от которой мы нашли необходимым скрывать свое пребывание здесь!
— Но молодежь и без того знает, что мы где-то здесь, так как, идя на рынок, я сам встретил недавно Поливанова.
— Я думаю, — сказала Вера, — что ему можно ходить в читальню, но только пусть он не обнаруживает там своего знакомства с кем-либо из местной молодежи, пусть предупредит Поливанова и его товарищей, чтоб не здоровались там с ним.
— Да, конечно, — сказал Богданович. — Действительно, интересно знать, что происходит в столицах.
Соловьев тоже ничего не имел против моего хождения в читальню.
— Только следи за собой, когда будешь возвращаться, чтоб не привести к нам на пятах шпиона, — заметила Вера.
— И скажи своим гимназистам, — прибавил Иванчин-Писарев, — что только ты один в Саратове, а мы уже уехали отсюда.
— Хорошо! Все так и сделаю, — согласился я, воспрянув духом.
И я вновь стал видеться с молодым поколением, еще не помятым жизнью, полным самого искреннего энтузиазма и готовности на самопожертвование во имя великих дел и бескорыстных идеалов. Я побежал в тот же вечер на квартиру Поливанова, где застал полное собрание его кружка.
— Я пробуду в Саратове, может быть, еще с месяц, — сказал я всей компании, — и буду часто заходить к вам, но только на улице или в общественных местах не будем узнавать друг друга.
— Да, конечно, это самое лучшее, — ответил за всех Майнов.
— А мы как раз хотели повидаться с вами, — добавил Поливанов, — чтоб посоветоваться, что нам теперь делать.
— А вы сами ничего еще не придумали?
— Нам хотелось бы — вы уже знаете — не пропаганды в народе, а вооруженной борьбы.
— Но с кем же здесь?
— Мы думаем, что прежде всего надо устранить пристава нашей полицейской части. Он вреднее даже нашего жандармского офицера, заведующего допросами.
— Это шпион по призванию, — заметил кто-то.
— И отчаянный взяточник, обобравший всех лавочников, — прибавил другой. — А теперь он решил сделать себе карьеру на выискивании не сочувствующих монархии людей!
— И много выискал?
— Почти все, сосланные до сих пор, — дело его рук. Теперь он открыто хвалится «упечь в Сибирь» еще несколько десятков будто бы уже известных ему в Саратове, которых он бережет, чтобы накрыть на каком-нибудь важном деле.
— Мы решили застрелить его раньше, чем он что-либо сделает.
— А есть у вас какой-нибудь план?
— Есть. Пристав неосторожен. Он считает революционеров баранами, не способными к настоящей борьбе. Он совсем не бережется. Каждый вечер сидит в своей полицейской канцелярии в нижнем этаже как раз против окна, через которое его легко можно застрелить из револьвера.
— А далеко его канцелярия?
— Совсем близко!
— Так пойдемте, я тоже посмотрю.
Мне уже пора было уходить, так как было поздно.
Презрев на этот раз решение не ходить вместе с местной молодежью на улицах, я вышел один лишь из дому, а затем, убедившись, что кругом никого не видно в ночном мраке, подождал Поливанова на углу, и мы пошли затем вместе.
Еще издали он указал мне на угловой дом, из окон которого падал на темную улицу особенно яркий свет.
— За окном увидите столик, и у его левого конца всегда сидит в это время усатый полицейский с низким лбом и жирными губами. Это он и есть.
Мы подошли к окну. Бросив беглый взгляд внутрь комнаты, я действительно увидел описанную мне фигуру с очень нахальной физиономией. На углу улицы стоял дежурный городовой с револьвером в своей кобуре. Он взглянул на нас, но, увидев, что мы лишь на мгновенье замедлили свои шаги у окна, посторонился, чтобы пропустить нас далее.
— Городовой всегда здесь дежурит? — спросил я.
— Всегда. Но при хорошем знании местности легко от него скрыться во тьме. Улицы здесь почти совсем безлюдны.
— Да, надо подумать... — заметил я. — Составьте список всех, кого он погубил, и мы взвесим его дела.
Когда я возвратился, я рассказал своим товарищам обо всем.
Иванчин-Писарев страшно заволновался.
— Это невозможно! — воскликнул он. — Я всегда боялся, что зеленая молодежь погубит наше предприятие! Представь себе, что кто-нибудь из них действительно застрелит этого полицейского и еще вдобавок скроется без следа! Все петербургское Третье отделение сейчас же нагрянет сюда! Не только весь город, но и всю губернию они перевернут вверх дном. Всякого не вполне известного в городе человека они заподозрят и обыщут в тот же день, всем пропагандистам придется бежать отсюда. А ведь здесь не мы одни. Здесь еще отделение петербургских «троглодитов», и они уже год успешно действуют, у них в губернии много насиженных пунктов. Все это рухнет разом, а о нас уж нечего и вспоминать!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});- От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой - Биографии и Мемуары / Путешествия и география
- Беседы Учителя. Как прожить свой серый день. Книга I - Н. Тоотс - Биографии и Мемуары
- Николай Георгиевич Гавриленко - Лора Сотник - Биографии и Мемуары
- История рентгенолога. Смотрю насквозь. Диагностика в медицине и в жизни - Сергей Павлович Морозов - Биографии и Мемуары / Медицина
- Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - Кристоф Рехаге - Биографии и Мемуары
- Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - Кристоф Рехаге - Биографии и Мемуары
- Беседы Учителя. Как прожить свой серый день. Книга II - Н. Тоотс - Биографии и Мемуары
- Фридрих Ницше в зеркале его творчества - Лу Андреас-Саломе - Биографии и Мемуары
- Рассказы - Василий Никифоров–Волгин - Биографии и Мемуары
- Мифы Великой Отечественной (сборник) - Мирослав Морозов - Биографии и Мемуары