Французский дворянин - Стэнли Уаймэн

Размышления мои были прерваны неожиданным обстоятельством, которое сначала хотя и не носило успокоительного характера, но окончилось благополучно и даже явилось до известной степени развлечением. В нижнем коридоре, вымощенном, как и все здание, камнем, на лестнице около моей комнаты послышалось легкое звяканье цепей. Каково же было мое изумление, когда дверь отворилась и вошел человек, в котором я тотчас узнал глухого Матфея, – того самого негодяя, которого видел в последний раз вместе с Френуа в доме на улице Валуа. Я в страхе вскочил с места: мне подумалось, что старшина-маршал подлым образом предал меня шайке Брюля. Но, разглядев, что человек этот был закован в цепи, я снова уселся, ожидая, что будет дальше. Оказалось, что он просто принес мне завтрак и сам был пленником. Но этот человек не узнавал или делал вид, что не узнает меня: я не мог заставить его говорить. Немного спустя меня навестил сам старшина. В знак завязавшейся с вечера дружбы он принес мне букет цветов, который я принял от него скорее из вежливости, чем с удовольствием. От него мне удалось узнать, каким образом этот негодяй очутился на его попечении. Оказалось, что Френуа, не любивший стеснять себя, взяв на свое попечение раненого, положил его в ночь нашей стычки у дверей больницы при одном из монастырей, расположенных в этой части города. Монахи приютили его, но прежде чем принять его к себе, предложили ему, по обычаю, несколько вопросов. Матфей отвечал вполне искренно. К несчастью для него, настоятель, случайно или по ошибке, начал неудачно.

– Вы, ведь, не гугенот, сын мой? – спросил он.

– Да, благодарение Господу! – простодушно ответил Матфей, полагая, что его спрашивают, католик ли он.

– Что?! – воскликнул смущенный поп. – Разве вы не верный сын церкви?

– Никогда! – отвечал наш глухой приятель, в полном убеждении, что все идет прекрасно.

– Так вы еретик? – воскликнул монах в исступлении.

– Аминь! – с самым невинным видом ответил Матфей, полагая, что это третий из вопросов, которые ему обыкновенно предлагали, когда он обращался куда-нибудь за помощью.

Неудивительно, что эти ответы вызвали негодование монахов: Матфей, несмотря на все уверения в своей глухоте, был передан страже старшины-маршала. На вопрос, каким образом он мог объясниться с ним, старшина ответил, что его маленькая дочь восьми лет почему-то привязалась к этому бродяге и ужасно любит разговаривать с ним при помощи придуманных ею самою знаков. Мне это показалось сперва странным, но в скором времени я убедился, что это так: и эта девочка распоряжалась бродягой полновластно. Когда староста ушел, снова послышалось звяканье цепей: вошел Матфей, чтобы взять у меня тарелку и миску, и очень удивил меня, заговорив со мной. Сохраняя прежний свой угрюмый вид и едва глядя на меня, он спросил отрывисто:

– Вы опять собираетесь ехать?

Я кивнул головой в знак согласия.

– А помните того лысого Гнедка, который упал тогда вместе с вами? – буркнул он, устремив мрачный взгляд в пол.

Я снова утвердительно кивнул головой.

– Хочу продать эту лошадь. Другой такой нет во всем Блуа, да и в самом Париже. Дотроньтесь только рукояткой хлыста до бедра – и она пустится, как из лука стрела. А так обычно на ней хоть ребенок может ездить. Теперь она в стойле, в третьем доме от «Трех Голубей», в переулке Аманси. Френуа не знает, где она. Он вчера присылал ко мне спрашивать, но я не сказал.

Искра человеческого чувства, мелькнувшая на его грубом, почти зверском лице, когда он заговорил о лошади, возбудила во мне желание узнать дальнейшие подробности. По счастью, как раз в эту минуту показалась в дверях и девочка, которая искала своего приятеля. От нее мне удалось узнать, что Матфей желает продать лошадь из опасения, как бы торговец, в чьем стойле она стояла, не присвоил ее себе в уплату за постой и прокорм. Я все-таки не мог понять, почему он обратился с этим предложением именно ко мне, и был польщен, когда узнал всю истину. Будучи совершенно нищим и бездомным, Матфей был привязан к Гнедку – единственному своему имуществу в последние шесть лет. Беспокоясь о судьбе Гнедка, он и решил сбыть его мне, полагая, что я буду хорошо обращаться с ним и не захочу воспользоваться беззащитностью хозяина, не заставлю его продешевить. Я согласился купить лошадь за 10 крон, заплатив, кроме того, за ее постой в конюшне. Мне хотелось также сделать что-нибудь для самого Матфея: меня тронула мысль, что и в нем оказалось человеческое чувство, а также то доверие, с которым он обратился ко мне. Но раздавшийся в эту минуту внизу лестницы шум отвлек мое внимание. Я услышал свое имя, повторенное кем-то несколько раз, и на время забыл все остальное.

ГЛАВА IX

Ко мне, мои друзья!

Мне страшно хотелось узнать, кто там и что им от меня нужно. Находясь в том возбужденном состоянии, когда наше зрение и слух точно удваиваются, я обратил особенное внимание на странную медлительность в заслышанных шагах, на какую-то нерешительность, которая живо сообщилась и мне самому. Смутный страх овладел мною, пока я стоял, прислушиваясь. Раньше чем дверь отворилась, меня охватило предчувствие чего-то недоброго. Я не мог понять, как это я не спросил ничего о короле, в безопасности ли он. Словом, мною овладел полный упадок духа, как обыкновенно бывает после приливов чрезмерной радости.

Я был готов встретить грозные взгляды, но никак не ожидал увидеть тех, кто появился предо мной, и вовсе не способен был уяснить себе их странное поведение. Посетителями моими оказались Ажан и Симон Флейкс. Но первый из них вместо того, чтобы поздороваться со мной с обычной своей утонченной вежливостью, встретил меня с опущенным взором и с таким мрачным видом, что при одном взгляде на него все мои опасения удвоились. Мне вспоминались все ужасы и мучения, которые, по намекам Рамбулье, могли ожидать меня в тюрьме. Я считал уже вполне естественным появление вслед за гостями тюремщика с цепями и кандалами. Поклонившись Франсуа с таким же, если еще не более мрачным, выражением лица, как у него, я едва нашел в себе достаточно спокойствия, чтобы предложить скромное мое помещение к его услугам. Он поблагодарил меня, но с таким мрачным видом и так неестественно, что каждое его слово еще более разжигало мое любопытство. Симон Флейкс отошел к окну и повернулся к нам спиной. Казалось, что никто не знал, о чем говорить. Кругом царила такая натянутость, что я не в силах был переносить ее долее и, раздраженный неестественной принужденностью моего друга, которая невольно сообщалась и мне, резко обратился к нему с вопросом, вернулся ли его дядя.

– Он приехал около полуночи, – ответил Ажан, чертя что-то на полу кончиком хлыста.