Механизм жизни - Андрей Валентинов

Аристотель с кувалдой логики, схоластик Оккам с бритвой упрощений не властны здесь. Кому тут раздолье? — лишь печальному недотепе Андерсену с гусиным пером наперевес. Ведь правда, Зануда? Ведь так, да? Почему ты молчишь?

Отчего не кричишь благим матом?

Равнодушен, безгласен, не открывая глаз, зная, что умер и обречен видеть вечный кошмар — «…какие сны в том смертном сне приснятся?..», — смотрел Торбен Йене Торвен, как гиены рвут на части человека с ножом. Тот не сопротивлялся. Да и человек ли это был? — так, мясо. Выпучив жабьи глаза, моталась окровавленная голова. Рот, разинутый в беззвучном вопле, чернел помойной ямой. Неподалеку две тощие гиены, ворча, кружили у тела недвижного Пупека. Гусару выпала большая удача — обморок. Лишившись чувств от страха, он сделался для монстров запретен. Вцепились пятнистые дуры, мотая головами, — и сразу отпустили. Видать, в носы обморочным уксусом шибануло, отпугнуло.

Кодекс чести, что ли?

Благословенно будь, беспамятство…

Из трещины лился млечный блеск, затапливая берег. У дерева, к которому Торвен совсем недавно привязывал лошадь, стояла другая кобылка — лунной масти. Ее, успокаивая, похлопывала по крупу юная девица, прекрасней которой не рождалось на земле. Даже Анна-Грета Торвен в подвенечном платье, смеясь и не зная, что впереди ждет чахотка верхом на лунной кобылке…

Нет, сказал себе Зануда. Нет.

А что нет, сказать забыл.

Он собрался встать и пойти к белокурой всаднице. Знал, что нога послушается. Этой ночью любые ноги бегают. Хоть на край света, хоть за край. Но красавица лукаво погрозила ему пальцем: лежи, мол! рано еще. Она так и промолчала: рано. От ее жеста гиены присмирели, отбежали к трещине. Оставив лошадь, девица — «Хелена! меня зовут Хелена…» — приблизилась к лупоглазому мертвецу. Не чинясь, опустилась на колени, поклонилась до земли — и поцеловала мертвого в лоб.

Тот зашевелился, встал и убрел себе в лес, не обернувшись.

Пана Пупека же поцелуем обделили. Мимоходом погладив спутанные, мокрые от пота кудри поляка, Хелена прошла мимо бывшего гусара и встала над Пин‑эр. Долго, не отрываясь, она смотрела на китаянку. Затем присела на корточки, как недавно сидел сам Пупек у связанного Торвена, и протянула вперед ласковые руки — ладонями вверх.

Звала?

Тело китаянки окуталось слабым мерцанием, делаясь похожим на чертову трещину — безумие, духота и тихий блеск. А Хелена все просила, все подманивала. Будто несчастного, обиженного людьми и судьбой, недоверчивого зверя уговаривала: иди сюда. Хватит, мол. Намучился. Нет больше голода, и страха нет. Есть свобода — не из милости, не по чужому умыслу.

Ну иди же, не бойся.

Благословенно будь, беспамятство! Лишь в тебе из мерцания, из дрожащего, как мокрая шавка, света может выйти лохматый пес. Ворча с угрозой и на всякий случай виляя хвостом, он приседал от сомнений, втягивал в плечи лобастую башку, но добрался наконец до Хелены. Облизал девичьи руки. Благосклонно стерпел, пока его гладят, треплют шерсть на загривке, запускают в нее тонкие пальцы, — и, не оглядываясь, пошел к трещине.

Гордый, вольный.

Сияющий.

У самого разлома пес вскинул голову к небу и завыл. Хриплое торжество разлилось над рекой, гоня отчаяние прочь. Гиены засуетились, повизгивая. Сбившись теснее, они гурьбой кинулись следом. Так и ушли — ину-гами и его стая. Честное слово, Торвен чуть сам не ушел вместе с ними.

А что?

Рано еще, во второй раз промолчала Хелена, отвязывая кобылку. Лежи, дурачок. И — отдалился, стих в лесу стук копыт. Закрылась трещина. Смолк плеск реки. Недвижно вокруг, мертво.

Лишь тогда шевельнулся в грязи недоеденный пан Пупек.

2

Не гневен был пан Бог — печален. Жалел грешную душу, что склонилась пред Ним, ожидая приговора.

— Что же ты натворила, душа? Или не ведаешь, какова плата за смертоубийство? За предательство ближнего своего? Не будет отныне счастья на земле потомкам и родичам твоим; ты же в Царствие Моем не найдешь покоя. Терпеть тебе муку кромешную в глубине могильной, особенно в тот миг, когда кто иной такое же злодейство свершит. Станет мертвец, тобой отягощенный, корчиться да доски гробовые рвать. И длиться этой муке, пока всадник-призрак неприкаянный по мглистым Карпатам путь свой торит — и пока Суд Мой не настанет.

Нечего душе в ответ сказать, а все-таки решилась:

— Страшен приговор твой, Господи. Но не за злато гибну, не за власть. Приму вечную кару за родную землю, за мой народ-страдалец. За такое и геенна огненная — награда.

Нахмурился пан Бог грозовой тучей.

— Думаешь, за то, чтобы народ твой жил в счастье и покое, дозволено тебе губить товарищей боевых? людей безвинных? «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб…» Помнишь ли, чьи слова? почему сказаны?

— А Тебе? — спросила упрямая душа. — Тебе дозволено? Не Ты ли велел Моисею встать пред фараоном и сказать: «Отпусти народ мой!»? Не Ты ли знал, что не согласится фараон, если не принудить его рукою крепкою? Не Ты ли поразил Египет чудесами Твоими?

Долго думал пан Бог.

— Молчи, — сказал наконец. — Молчи, душа! Сам страшусь грядущей муки твоей, а потому укажу тебе тропинку к спасению. Грехи же твои скрою до Суда. Иди!

Не поверила душа в такую невиданную милость, не успела обрадоваться. Закружило ее осенним ветром, ударило ночным холодом, пронзило лютой болью…

— Пся крев! — простонал корнет Пупек. — Хлопцы, подсобите!

Думал — кричит, но быстро понял — еле шепчет.

— Гей, есть ли кто рядом?

Одно хорошо, что жив. Промахнулись французы, спасла пани Ночь, выручила. Только рано радоваться. Голова — словно ею из пушки выпалили. В колене — боль толчками. Кровит раненое плечо. Шинель на боку — в клочья.

— Хлопцы! Иоганн, холера швабская! Где ты?!

Пересилил муку гусар, встал, разлепил ясны очи. А как огляделся, как прищурился сквозь тьму… Даже брань в глотке застряла. Франека убили клятые лягушатники! — вон Лупоглазый, весь в листве гнилой. От духа кровавого в мозгу круженье. Эге, да тут и девка лежит, в беспамятстве! Кто ж раздел девку? — небось французы снасильничали.

А фон Торвена хотели в полон взять. Связать умудрились!..

Качнулся Пупек, чуть не упал. Пуста голова, как бутылка из-под сливовицы похмельным утром. Вытряхнули память ядром из орешка. Где ты, прошлый день? Где ты, нынешняя ночь? Из ушей, что ли, выскочили? Что дрались — ясно, что побили нас — тоже. И сабля куда‑то делась, и одежка на плечах чужая. Ни ментика, ни кивера, ни доломана…

Что же делать?

Перво-наперво Иоганна выручать, пока лягушатники не вернулись. Вот и нож — под ногами валяется. Удачно! Станислас попытался уцепить с земли костяную рукоять. Не вышло с первого раза. Он застонал, закусил