Успеть. Поэма о живых душах - Алексей Иванович Слаповский

и положения. Когда началась эпидемия, она не верила, что это надолго и серьезно. Когда начали болеть и даже умирать дальние, а потом и близкие знакомые, принимала как неизбежные издержки — от обычного гриппа тоже умирают. Когда заболела сама, удивилась, но была уверена, что перенесет легко и быстро выздоровеет. Как вышло на самом деле, рассказчик знает, но не скажет. Хоть режьте, не скажет.

Замечание Клавы оказалось в кон настрою большинства.

— Дело не в надышать, а я вот сама медсестра, я знаю, что перед кварцеванием надо производить влажную уборку, а вы ее не делали! — упрекнула худенькая женщина тридцати лет по имени Юлия, лежавшая у окна, слева от Насти. Она, сказать по правде, и сама не всегда следила за уборкой, работая в своей больнице, но сейчас ей надо было отвлечься от тяжелых мыслей о своей болезни и еще более тяжелых переживаний из-за мужа Дениса и семилетнего сына Славы. Денис, строитель-монтажник, по своей работе знает все досконально и все делает старательно, он и квартиру отремонтировал своими руками, но почему-то с людьми у него ладится намного труднее, чем со стройматериалами — неразговорчив, неулыбчив, после трудового дня ложится на диван и смотрит спортивные передачи, запивая впечатления пивом. И не скажешь, что холодный человек: в голос нервничает, восклицает и негодует, когда проигрывают любимые команды, дает советы, вслух хвалит, когда выигрывают. Но с женой и сыном лишний раз не поговорит и уж тем более не приласкает, будто стесняется, поэтому чуткий Славик не трогает его, играет в свои игры, а если подойдет к отцу о чем-то спросить, Денис смотрит на него недовольно и бурчит: «Сам посмотри в интернете своем». Как они теперь там вместе, кормит ли Денис Славика, он ведь готовить терпеть не может. Жарит, наверное, какую-нибудь яичницу с колбасой, дает сыну, но так дает, что у того и кусок в горло не полезет. Или закажет пиццу, бургеры вредные, чему Славик будет только рад, но для Юлии, уроженки далекого поселка «Красный текстильщик» (Саратовская область), эти пиццы и бургеры — позор семьи, позор жены, у которой должно быть все только своего приготовления. Юлия вспоминала, как провожал ее муж больницу. Была в его взгляде жалость, было и сочувствие, но видела она и раздражение. Угораздило тебя свалиться, словно говорил он. Теперь, не дай бог, и я заболею, а мне работать надо, зарабатывать, да еще возись теперь с готовкой, с домашним хозяйством, с сыном, который у тебя довольно бестолковым растет, и хоть я всегда готов ему помочь, но для ребенка мать — главное. И он прав по-своему, поломается теперь весь распорядок — кто накормит завтраком, кто уберет в квартире, засунет скопившуюся посуду в посудомойку? Денис, сведущий в любой технике, до сих пор не знает, как работает посудомоечная машина, как там что расставлять и раскладывать, куда заливать моющие средства и класть очищающие таблетки. А вернется он домой после смены — ни тебе ужина, ни вопросов о работе, ни заботливо раздвинутого и застеленного дивана-кровати…

— А я хоть не медик, но я биолог, в школе преподаю, я прекрасно знаю, что ваше излучение убивает микробов, а вирусы не трогает! И получится, что вы для ковида только жизненное пространство освобождаете! — сказала свое слово женщина пятидесяти пяти лет, которую звали Эльвира Антоновна. Она лежала тоже у окна, напротив Юлии. Правда ли, что кварцевание, убивая микробов, не трогает вирусы, Эльвира Антоновна наверняка не знала, но относилась она к той категории людей, которые, высказав какое-либо убеждение, тут же твердо в него верят уже на том основании, что они это сказали. А еще Эльвира Антоновна, находясь в пограничном состоянии, тревожилась, как и Юлия, на улучшение у нее все пойдет или на ухудшение, и самый верный способ отвлечься от собственных печальных мыслей — вступить в конфликтную ситуацию или создать ее. Недаром в школе у Эльвиры Антоновны сложилась репутация человека неуклонно принципиального, в штыки встречающего любую инициативу или директиву начальства, а оно в ту пору, если кто не помнит, просто засыпало бедных учителей этими самыми инициативами и директивами, которые, в свою очередь, получало сверху. Эльвира Антоновна, публично, не стесняясь, называла это маразмом, идиотизмом, административным волюнтаризмом, ее приглашали для увещевательных бесед директор и завуч, Эльвира Антоновна горячо отстаивала свою точку зрения, но кончалось всегда одинаково, она говорила: «Вы меня не убедили, но вынуждена подчиниться, потому что знаю — без единства педагогического коллектива школа рухнет, а я своими руками рушить ее не хочу!» Еще бы она хотела — в школе и только в школе была вся ее жизнь, лишенная всего остального: родителей нет на свете, единственное, первое и последнее замужество, продлилось всего два года, детей не завелось. Зато педагог она прекрасный и вполне обоснованно удостоена пять лет назад звания «Заслуженный учитель РФ», на всю школу их только двое заслуженных — она и директор Виктор Ильич, не старый еще мужчина, чуть за шестьдесят, и никто не знает, что бурная Эльвира Антоновна тихо, безнадежно, но радостно влюблена в него уже двадцать два года. Радостно — потому что каждое утро, собираясь в школу, она вспоминает Виктора Ильича и улыбается, представляя, как увидит его и как в очередной раз предъявит очередную претензию, нарываясь на скандал.

— Лучше бы форточку открыли, — негромко поддержала соседка Эльвиры Антоновны, которая сидела на кровати, — не потому, что готовилась выйти, а ее просто застали в таком положении. Соседка говорила с легким акцентом, звали ее Малола Файзуллоховна Мирзакарова, было ей около семидесяти, из которых восемнадцать лет она прожила в Москве, являясь давно уже гражданкой России, как и ее дети, и внуки, и все восемнадцать лет скучает она по теплу родных краев и сетует на московский климат, на долгие осенние, зимние и весенние холода. Есть у Малолы Файзуллоховны заветное воспоминание из детства. Было ей лет пять или шесть, она проснулась в тишине, все куда-то ушли. Родители на поле, понятно, старшие братья Малолы, двое, ушли с ними, а где средние братик и сестричка? Почему не слышно кудахтанья кур? Вообще ничего не слышно, будто мир онемел или опустел, или Малола оглохла. Она испугалась, вскочила, выбежала, обожгла ступни раскаленными камнями у порога, прыгнула с них в тень, под старую грушу, вокруг которой был небольшой кружок выгоревшей коричневато-серой травы. Села у толстого, в два раза толще Малолы, ствола, огляделась, прислушалась. Нет, она не оглохла — какая-то птичка где-то чирикнула, а потом тихо, очень