Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

и передал дочери Розанова присланные Горьким деньги – по его словам, немалые.

Теперь объектом горьковской благотворительности стал сам Ходасевич. Благодаря его вмешательству призывной вопрос был решен на самом высоком государственном уровне: Владислав Фелицианович написал записку Ленину, Горький отвез ее в Кремль. Ходасевича переосвидетельствовали и освободили вчистую. Прощаясь, Горький еще раз предложил поэту перебираться в Петроград: “Здесь надо служить, а у нас можно еще писать”.

Ходасевич колебался. Еще скверно чувствуя себя, он вернулся в здравницу, а тем временем – в первых числах октября – послал Анну Ивановну в Петроград на разведку. Видимо, рассказы жены обнадежили его. И все-таки прежде чем окончательно отважиться на расставание с Москвой, в которой прошла вся его жизнь, Ходасевич хочет решить еще один вопрос. 3 октября 1920 года, то есть как раз в то время, когда Анна Ивановна находится в Петрограде, он пишет письмо пушкинисту Павлу Щеголеву:

Обстоятельства разных порядков – житейские и психологические – гонят меня из Москвы. Горький сулит мне в Петербурге всякие блага земные. Это хорошо, но благ небесных он мне не даст, а без них трудно. Тут-то и хочется мне попросить совета у Вас. Скажите моей жене, а еще лучше – черкните пару слов вот о чем: как Вы думаете, сыщется ли мне в Петербурге работа порядка историко-литературного, самого кабинетного, самого кропотливого? Это как раз то, чем я давно мечтаю заняться, и это единственное, что меня сейчас может “среди мирских печалей успокоить”. Если бы оказалась возможность работать в непосредственной близости к Вам – это было бы мне всего приятнее. Кое-какой навык у меня есть, самая близкая мне область – поэзия Пушкинского века… Вы меня глубоко обяжете, если уделите несколько минут внимания моему вопросу[422].

К началу революции Ходасевич лишь пробовал свои силы в истории литературы. В 1918 году он готовил для “Издательства З. М. Мировича” томик Дельвига. В планах этого “мифического, с эстетским уклоном” издательства, у хозяина которого, по свидетельству писателя Владимира Лидина[423], “было все, кроме денег, бумаги и издательского опыта”, значился также Веневитинов под редакцией Вячеслава Иванова и рано умершая писательница 1830-х – 1840-х годов Елена Ган, между прочим, мать Елены Блаватской, – ее книгу должен был подготовить Гершензон, который прежде занимался ее творчеством. Ни одно из этих изданий не состоялось. Тем не менее Ходасевич успел серьезно включиться в работу. Осенью 1918 года в Петрограде он, при содействии Бориса Модзалевского, искал в Публичной библиотеке и Пушкинском Доме дельвиговские рукописи и одновременно помогал Гершензону в изучении наследия Герцена и Огарева; эти труды вдохновили его на стихотворение о Герцене, Огареве и близких им женщинах (“Четыре звездочки взошли на небосклон…”; прочитано на герценовском вечере 21 января 1920 года). Он сдержанно-корректно отрецензировал брюсовскую реконструкцию “Египетских ночей” и подготовленное Брюсовым же собрание сочинений Пушкина, не без язвительности отметив стремление бывшего редактора “Весов”, а ныне начальника ЛИТО “политически и религиозно «выгородить»”[424] великого поэта, представив его революционером и атеистом (этой темы Ходасевич еще будет касаться в статьях 1930-х годов, когда такого рода деформации станут в советском литературоведении обычным делом).

Нельзя сказать, что эти труды до сих пор занимали в жизни Ходасевича большое место. Но мечта о серьезной историко-литературной работе, в которой можно было бы на время укрываться от творчески питательной, но трудной и утомительной современности, жила в его сердце. Переезд в Петербург (назовем, наконец, город так, как звал его сам поэт) давал надежду на осуществление и этой мечты.

Все складывалось, казалось, самым благоприятным образом. Но в последние недели перед отъездом вдруг начались сложности. Во-первых, Ходасевичей обокрали, вынесли всю одежду. Во-вторых, какие-то непонятные препятствия возникли в ходе простой процедуры: перевода академического пайка из Москвы в Петроград. Историк Михаил Покровский, заместитель Луначарского, вдруг пожелал отдать паек уезжающего поэта кому-то из московских ученых. Брюсов, начальник литературного подотдела Наркомпроса, как будто был на стороне Ходасевича, но уверял, что для решения вопроса нужны месяцы. Позднее выяснилось, что именно Брюсов-то и ставил палки в колеса, осведомляя начальство о неблагонадежности Ходасевича. Прошли и в самом деле месяцы, прежде чем академический паек стали переводить Владиславу Фелициановичу по новому месту жительства и службы.

Так или иначе, 17 ноября 1920 года Ходасевичи, имея на руках командировочное удостоверение “Всемирной литературы”, сели в международный вагон и отправились на северо-запад. Так закончился московский период жизни поэта, продолжавшийся тридцать четыре года.

Глава седьмая. Вестница в цветах

1

Сперва Ходасевичи поселились на Садовой (дом 13, квартира 5), в доме антиквара Савостина, служившего вместе с Валентиной Ходасевич и ее мужем Андреем Дидерихсом в Оценочно-антикварной комиссии по учету национальных ценностей. В первом письме Борису Диатроптову из Петрограда (от 23 ноября 1920 года) Ходасевич, надевая привычную шутливую “хлестаковскую” маску, расписывает свое “ужасть какое роскошное” новое житье: “Весь город взволнован нашим прибытием. По улицам – курьеры, курьеры, курьеры. Погода чудная. У нас не квартира, а дворец: 119 комнат, дров – 768 сажен. Петрокоммуна прислала мне золотой венок. На обороте – тип здешних женщин. У меня 24 любовницы из высшего здешнего общества. Едим исключительно бананы и запиваем хересом. Нюра жалуется, что бриллиантовая диадема, которую она носит, ей тяжела. Пустяки, привыкнет”[425].

На самом-то деле все было непросто: в “серьезном” письме Георгию Чулкову, написанном месяц спустя, Ходасевич упоминает и новое обострение болезни (“половину дней, не меньше, просто просидел дома, обмотанный бинтами и компрессами”) и обилие “неотложных, за глотку хватающих” дел.

Видимо, уже в январе Ходасевичи вселились в две комнаты знаменитого Дома искусств (ДИСКа) на Мойке.

Здание на углу Невского проспекта и набережной Мойки было построено в 1768–1771 годах Жан-Батистом Валлен-Деламотом для петербургского генерал-полицмейстера Николая Чичерина на месте деревянного дворца, в котором императрица Елизавета Петровна жила во время строительства дворца Зимнего. Позднее дом неоднократно менял владельцев. В последние екатерининские годы и при Павле I хозяином здесь был “брильянтовый князь” Александр Куракин, позже, в 1800–1806 годах – Абрам Израилевич Перетц, откупщик и финансовый консультант Михаила Сперанского, один из тех “польских жидов”, с которыми так люто воевал в начале александровской эпохи министр юстиции Гаврила Романович Державин. Комнаты у Перетца снимал Петр Пален, убийца Павла. Еще позже, когда домом владел купец Косиковский, здесь квартировал писатель Николай Иванович Греч, один из известных пушкинских недругов, а сам Пушкин частенько обедал в расположенной здесь же ресторации “Talon”. И наконец, в 1858 году дом приобрели известные торговцы вином и провизией братья Григорий