Особые приметы - Хуан Гойтисоло

В тот день ты снимал обычные картины жизни бедняков (лачуги из листов ржавой жести, голых ребятишек со вздутыми животами, шелудивых собак). То была Барселонета, исчезнувший впоследствии бидонвиль (на его месте появилась теперь великолепная магистраль богатого, быстро растущего города, шикарный Приморский бульвар с голубыми дорожками для стоянки машин, с современным освещением, с указателями, составленными на нескольких языках). Но больше всего потряс тебя тогда покорный фатализм бидонвильцев, твоих соплеменников (а сам бидонвиль, изгнанный из пределов города, вырос потом за городской чертой; и властям оставалось только дивиться цепкости и упорству этих людей — или прийти в отчаяние), и сейчас (через два дня после похорон профессора Айюсо, знойным, медленно гаснущим вечером) ты вспоминал свое тогдашнее удивление с чувством сострадательной и горькой иронии.

…С югом Испании ты вначале познакомился через его людей. Ты научился их отличать, когда был еще совсем маленьким. Ты плохо понимал их речь, и манера говорить была у них другая, чем у каталонцев, какая-то особенная. Они распевали песни на перронах вокзалов, площадно ругались, роя котлованы на стройках, чертыхались, подметая улицы. Попадались среди них и солдаты гражданской гвардии, и ты не мог понять, как это они ухитряются в своих черных треуголках, плотных зеленых френчах и с карабином на плече вести нескончаемые разговоры, стоя на самом солнцепеке. И лица у южан были другие, не такие, как у твоих родных: кожа была темней, — наверно, как у мавров — а в грубоватых чертах проглядывала неожиданная утонченность и неизменно поражавшее тебя выражение живости. В учреждениях и конторах они вместо подписи ставили на документах отпечаток смазанного чернилами большого пальца. Ты знал, что из всех бедняков они самые бедные и потому, казалось тебе, самые тупые. Они выполняли грязную работу, и ты искренне был убежден, что им на роду написано быть мусорщиками. Поздней, в годы военной службы, ты из повседневного общения с уроженцами Мурсии и Андалузии вынес нечто новое для себя: ты обнаружил, что в окраинных бидонвилях ютятся беглецы с юга. Нищета барселонских лачуг была спасением от другой нищеты, еще более невыносимой, беспросветной, жестокой. Сделав это открытие, ты захотел увидеть юг своими глазами. Друзья советовали поехать в Лубрин, Тотану, Андру, Гвадикс. И вот ты с Долорес и Антонио переехал реку Сегуру — за ней начинался юг. Пейзаж пленил тебя своей строгой немногословностью. Синее небо, охристая или красноватая земля, желтизна спелых хлебов. Поразительно красиво — и непривычно. Ближе к Альмерии пошли крутые, какие-то фантастические, лунные горы, голая земля полупустыни, меловые холмы. Ты изумлялся, ахал от восхищения — и навсегда влюбился в этот край. В Сорбасе вы остановились у придорожной таверны выпить глоток вина, и ты сказал Долорес:

— Красивее здешних мест не сыскать во всем свете.

Хозяин, хлопотавший в это время за стойкой, повернулся к тебе и, вскинув брови, заметил — его голос еще и сейчас звучит у тебя в ушах:

— Для нас, сеньор, эти места — проклятие…

Зной понемногу спадал, и ты поднялся с шезлонга. Горничная оставила транзистор включенным. Ты встал, намереваясь пройтись немного по лесу, но почему-то вместо этого подошел к столу и начал слушать выпуск последних известий. Приемник негромко, как бы под сурдинку, сообщал:

«…новый руководитель местного синдиката сеньор Тускетс…» (Неужели тот самый?)

Ты вернулся к биографиям рабочих-эмигрантов, перевернул пальцем страницу, и Голос вырвался из бумажного плена.

На шестой месяц после того как мы приехали в Таррасу жена родила девочку но роды были преждевременные ребенок умер а денег у нас на похороны не было сунулись мы туда-сюда но никто нам не помог обращаешься к людям а они и знать тебя не хотят и она три дня лежала у нас в корзине и ничего не было в моей жизни горше где же это видано такое на свете чтобы младенца хоронить в корзине хороша справедливость и достойное отношение к человеку когда ты своего ребенка несешь хоронить как собаку завернул в тряпки положил в корзину ладно сойдет а когда я стал хлопотать и доказывать что какая же это справедливость и не во мне дело а в детях дети-то мои за что страдают и стал просить пусть придут посмотрят ведь совсем крыша прохудилась как на улице живем дождь холод а что толку пришел к нам начальник по санитарному надзору посмотрел видит все как есть правда да ему что у него голова за нас не болит дома небось и свет и тепло и крыша над головой добрая пришел наобещал с три короба только мы его и видели

тогда пошел я на радио и попросил чтоб разрешили мне выступить рассказать про нашу жизнь чтобы люди узнали может найдется какой добрый человек и нам поможет но они говорят по радио выступать дело непростое образование нужно а я не умею по-культурному говорить так что потерпи братец авось как-нибудь устроится и дал мне который там на радио распоряжается пять песет

и вот пошел я обратно в муниципалитет и прошу их придите сделайте такую милость посмотрите ведь заживо там гнием а они мне отвечают что мол занятые они все очень и некогда им со мной возиться а если так уж позарез мне нужно пожалуйста пиши им заявление да еще клей на него гербовых марок на четыре с половиной песеты да почтовых марок сколько положено

а я им толкую я ведь не птичьего молока у вас прошу а только чтоб можно было крышу починить и свет провести чтоб сынишка мой не хворал ведь не выдержит ребенок умрет

и еще целых три года промучились мы в этой халупе а ответа так и не дождались

На миг ты отрываешь глаза от исписанного листка бумаги.

Панорама медленно разворачивается. По обе стороны дороги проплывают холмы, они тянутся друг за другом, голые, изъеденные эрозией, и тебе опять вспоминаются изображения лунных пейзажей; растительность скудеет — вот оно, всевластие солнца! Искрится и поблескивает аспидная грязь канав, блеклая желтизна смоковницы словно просвечивает сквозь белый налет, богатство красок иссякло, сменившись однообразием. Ты в самом сердце Андалузии. Иссушенная солнцем земля. Белые домики деревень жмутся к каменной громаде церкви, они убегают назад, такие же призрачные, как и вознесенные над ними высокие колокольни, минута — и они растворяются в воздухе, словно далекий мираж или внезапная галлюцинация, рожденная больным воображением.

Но вот еще одно селение, дорога становится улицей. На площади ты выходишь из машины и несмело осматриваешься по сторонам, готовый умчаться так же внезапно, как внезапно здесь появился. (Путешествие это ты предпринял в надежде собрать достаточно материала для своей будущей документальной картины. Тебе не дает покоя мысль об Энрике, мысль об аресте Энрике, об издевательствах и пытках; она подстегивает и торопит тебя.)

Белые фасады домов слепят глаза. Бакалейная лавка. Бар битком набит тощими, темнолицыми мужчинами. Дамская парикмахерская. Внезапно твое внимание привлекает выцветшая табличка на угловом доме, выходящем фасадом на главную улицу:

МУНИЦИПАЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА

(Черт! Интересно, кто тут занимается чтением, в этой дыре?)

Двухэтажное здание с круглым балконом, покоящимся на каменных фигурных консолях. Жалюзи спущены. Дверь на запоре. Берешься за дверной молоток. Напрасный труд.

— Там никого нет, — объясняет прохожий.

— А в котором часу открывают?

— Как когда.

Собеседник ковыряет спичкой в зубах, стараясь не проявлять излишнего любопытства, и оглядывает тебя с ног до головы.

— Вы новый учитель?

— Нет, я тут проездом.

— Мы на этой неделе ждали учителя, я и решил…

— Нет, просто увидел, написано «Библиотека», захотелось взглянуть. Я думал, открыто.

— Они редко когда открывают, — объясняет собеседник. — Но если интересуетесь зайти, я знаю, у кого ключ.

— Не стоит, зачем беспокоить людей.

— Никакого беспокойства тут нет. Это родственница моя. Она живет рядом, в двух шагах.

Собралась кучка ребятишек, смотрят на вас, разинув рот. Собеседник поворачивается к ним и, положив руку на голову самому рослому, спрашивает:

— Хулия где живет, знаешь?

— Какая Хулия?

— Что альпаргатами торгует, у нее еще прилавок прямо в дверях.

— Ага, знаю.

— Ну вот, беги к ней, живо, и скажи, чтоб дала тебе ключ от библиотеки, тут один сеньор хочет в библиотеку зайти.

Мальчишка умчался. Ты с улыбкой благодаришь родственника библиотекарши.

— Она и дочку приспособила. За уборщицу. Порядок наводить, пыль вытирать, проветривать…

— Каждый день убирает?

— Зачем каждый день? На рождество, ну и летом… Когда инспектор провинцию объезжает.

— А в остальное время что же, закрыто?