Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Мин помолчала. — Я не понимаю, миссис Мейфилд.

Ева сказала: — Да и я не очень-то понимаю. Может, это объясняется тем, что он от природы не терпит никаких прочных уз. Эта черта ему в наследство досталась.

— То есть?

— От матери он ее унаследовал. — Ева позволила себе улыбнуться. — Я по натуре бегун. Всю жизнь в бегах. Ты ведь слышала, конечно.

— Нет, миссис Мейфилд.

— О моем браке. Ты не могла не слышать, Мин. Одно время у нас в городе ни о чем другом не говорили.

— Но это случилось еще до моего рождения. Кое-что я, конечно, слышала, но как-то не вникала.

— А ты вникни, — сказала Ева. — Я искренне думаю, что это должно представлять для тебя интерес.

Мин сидела молча, в ожидании.

— Мне было шестнадцать лет, — сказала Ева, — и я только что окончила школу. Накануне выпускного вечера я спустилась со второго этажа вниз, прошла через весь дом и вышла по черному ходу, чтобы тайком обвенчаться с человеком старше меня почти на двадцать лет, моим вчерашним учителем. Причин для этого у меня было, как я теперь понимаю, всего две, а уж я ли не выискивала причины: во-первых, я считала, что мне плохо живется у матери (я отнюдь не была ее любимицей, слишком много у нас с ней было общего), и, во-вторых, я рассматривала как исключительную честь, раз в жизни выпадающую, предложение, сделанное мне этим хорошим добрым человеком, — предложение стать его женой. На всю жизнь, как ты говоришь, — Ева замолчала, словно поставила точку.

— И вы оказались правы? — спросила Мин.

Ева с недоумением посмотрела на нее.

— Таких предложений вам больше не делали?

Она никогда не задумывалась над этим. Но сейчас мысль заработала быстро. Ева покачала головой. — Нет, никогда, — и улыбнулась. — Но я ведь прожила только полжизни. У меня все впереди.

— Вы сожалеете о том, что произошло?

Ева поняла, что Мин пристает к ней не для того, чтоб сделать больно, а потому что ей действительно нужен ответ. — Смотря о чем. Я пережила немало страшного: мамина смерть, рождение Роба, — сказала она.

— О том, что вернулись сюда? Никогда больше не видели своего мужа. Мама говорила мне, что вы с ним ни разу после этого не встречались.

Ева кивнула: — Ни разу. С третьего августа тысяча девятьсот четвертого года — всю твою жизнь и еще чуть-чуть. — Она остановилась. — О чем ты меня спрашивала?

— Вы сожалеете? — повторила Мин.

— Какое ты имеешь право? — Ева сказала это совершенно спокойно, будто предложила стакан воды.

— А такое, что вы сами начали рассказывать, что вы знаете меня с детства и прекрасно понимаете, зачем мне надо это знать.

Ева прикрыла глаза. — Ладно, — сказала она, откинув голову на светлую соломенную спинку кресла, и в голосе ее была то ли отрешенность, то ли умудренность. — Тогда я ни о чем не сожалела, не до того было. В доме хаос после маминой смерти, у Роба коклюш, отец в ужасном состоянии. Потом, когда все начало постепенно приходить в порядок, я убедилась в одном — мистер Мейфилд остановил свой выбор на мне по мотивам, которых сам не понимал (а я тем более). Мои же мотивы интересовали его не больше, чем желания свежеснесенного яйца, которое человек достает из куриного гнезда. Может ли вещь иметь желания? Скорее всего да. Ну так вот, сидя здесь, в Фонтейне, я уже на первом или втором году отчетливо поняла, что желания мои устремлены отнюдь не к нему — не к Форресту Мейфилду. Я считала, что все, что мне надо, это найти себе какое-то дело. Но какое? В кухне распоряжались Мэг и Сильви, дом (а также уход за Робом — более чем наполовину) лежал на Рине, отец был занят на фермах и на лесопилке. И вот я начала давать уроки пения. У меня был небольшой, но приятный голосок, я им достаточно хорошо владела. Решила, что таким образом смогу проводить время с пользой — служить богу, зарабатывать деньги и привносить в жизнь если не благолепие, то благозвучно. Однако ученики мои усердия не проявляли. Что может быть хуже скверного пения? Я лично предпочитаю дребезжание жестяных банок. Через год я это занятие бросила и некоторое время сидела, сложа руки. Потом написала мужу — послала ему нашу с Робом фотографию. При виде ее и камень заплакал бы. Ни слова в ответ. Он в то время уже переселился в Ричмонд, преподавал в училище для негров, поскольку из-за меня у него репутация оказалась подмоченной и в школы для белых его не брали — так, по крайней мере, сообщила мне его сестра, с которой мы обменивались какое-то время рождественскими поздравлениями. У него была экономка, которая работала прежде у его отца. Жил он в доме, принадлежавшем еще его деду. Это было восемнадцать лет тому назад. По-моему, он до сих пор там живет. За эти годы я дважды побывала в Ричмонде — раз мы с твоей матерью ездили туда за покупками и раз с Сильви, узнать, нельзя ли мне поступить в заочный педагогический колледж, но Форрест мне ни разу не повстречался, а разыскивать его я не собиралась. Решила положиться на судьбу, а судьба положила мне остаться здесь, — Ева с улыбкой замолчала. Она увидела в конце улицы Сильви, — идет по этакому солнцу без шляпы, без зонтика, будет теперь ворчать весь вечер.

Мин спросила: — А ваше намерение стать учительницей?

Ева повернулась к ней. — Папа помешал. У него случился первый удар. Мне пришлось взять на себя уход за ним, и больше мне уже ни на что времени не хватает. — Она снова замолчала. Рассказ был окончен.

Но Мин спросила: — Иными словами, вы сожалеете о том, что случилось с вами?

— Я не сожалела, нет. Хотя, может статься, скоро пожалею.

— Но в таком случае, — Мин даже подалась вперед, — скажите мне, пожалуйста, почему вы решили, что я должна все это знать?

Ева сказала: — Я подозревала, что о подобных вещах не говорится в ваших учебниках, не проходят этого и в колледже. Курсы по повышению квалификации. И совершенно бесплатно. — Она улыбнулась и помахала Сильви, которая не помахала ей в ответ.

— Я кажусь вам дурой?

— В каком отношении? — спросила Ева.

— Ну, я уезжаю из дому. Берусь за эту работу.

— Отнюдь нет, — сказала Ева. — Надо же куда-то девать время. Вы, Таррингтоны, все долгожители. Ты, можно считать, еще и не родилась.

Мин сказала: — Забыть Роба.

Ева рассмеялось: — Не понимаю.

— Своим рассказом вы хотели сказать мне — забудь Роба, иди своей дорогой.

Зная то, чего не знала Мин, но вовсе не собираясь причинить кому-то зло, Ева сказала: — Вовсе нет. Постарайся удержать его, если можешь. — Ее левая рука потянулась сквозь раскаленный воздух к Мин; Мин не протянула ей руку навстречу.

Сильви спросила с другого конца веранды: — Что Роб пишет? Я же письмо сегодня принесла.

— Пишет, что жизнью доволен, — ответила Ева. — Тебе привет шлет.

18

13 сентября 1925 г.

Милая Элис!

Не написала сразу, так как сперва хотела разобраться, какие чувства вызвало во мне твое письмо, что именно я хочу сказать в ответ и окажусь ли способна сказать это.

Прежде всего я испытываю недоумение, почему ты сочла нужным теперь высказать свои возражения против Роба — ты называешь их оговорками, но правильнее будет сказать «возражения», — тогда как прежде он нравился тебе и ты сама писала мне об этом. Я не сомневаюсь, что ты была искренна, и продолжаю так думать. Перемену в тебе я могу объяснить лишь следующим образом — в своем первом письме, написанном сразу после того, как ты уехала от нас, ты хвалила внешнюю сторону. А у он: тут он постарался, желая понравиться тебе. В общем, тебе было что хвалить. Я никогда не стану отрицать, что он обладает большим обаянием. Помню, когда я первый раз писала тебе о нем, я долго распространялась насчет его лица. Лицо ничуть не изменилось, и вот теперь ты предостерегаешь меня именно против него. «Эти глаза созданы, чтобы завлекать, и объекты всегда найдутся… Он не видит ничего дальше своих ресниц… Он создан для того, чтобы приносить горе…»

Очень может быть. (Про меня-то уж точно можно это сказать. Двоих человек я терзала годами; и, может, на этом не остановлюсь, может, мне это покажется мало.) Но я искренне думаю, что хорошо поняла, почему люди решают соединить свои жизни, и если я не заблуждаюсь, то будь Роб страшен, как татарский конник, или благостен, как кондитер, это не должно тревожить ни тебя, ни даже нас с ним.

Но в одном я уверена — по-моему, последнее время я только в этом и уверена — и считаю необходимым поделиться с тобой. Двое людей, здоровых и в здравом уме, не принуждаемых к тому ни родителями, ни общим ребенком, ни деньгами, которыми располагает одна из сторон, и слушающихся только голоса своего сердца, могут вознамериться провести остаток жизни под одной крышей (вне зависимости от того, сколько лет отпущено и им и крыше) исключительно по одной причине — а именно: им хочется быть вместе. Они могут подозревать, даже верить, что желание, — это уже необходимость и таковой останется всегда, но тут, как и во многом другом, полагаться можно только на милосердие времени.